– Да, пан, – печально кивает Марек. – Як я могу то утаич?

– Помолитесь вместе с ней о Лере…

Смотрю на Андрея и впервые вижу слезы в его глазах – почему-то только сейчас.

– Помолитесь, – повторяет он. – Они так хорошо дружили…

– Да, пан, – опускает голову ксендз. – Будзем молич…

Мы выходим в большой коридор. Марек прощается со мной низким поклоном, с рукой, прижатой к груди. Он знает о моем прещении и понимает – на что я решился…

Иду искать Веронику…

За последние дни хоспис очень изменился. Теперь в каждой палате живет по семье. Большинство палат открыты, но из дверей в коридор попадает мало света, потому что окна зашторены. В полутьме сестры и врачи катят штативы с капельницами и столики с препаратами по обычным маршрутам. Но к коридорному движению теперь прибавились родители, несущие ведра с водой, подносы с тарелками, кастрюли и чайники, окутанные паром.

Электрические печи на кухне не работают, так что пришлось реанимировать столетние дровяные печи. Из-за нечищеных труб они дымят ужасно, и дым тянется из кухни, висит под потолком большого коридора. Вместо дров в печах горят истории болезней из медицинского архива, который копился здесь со времен холерных и тифозных эпидемий… Каждая семья готовит еду самостоятельно, хотя, по-моему, разумнее было бы выбрать мам-поварих, чтоб они готовили на всех. Но, видимо, договориться об этом мамы не смогли. Трех печей на всех не хватает, так что приходится готовить по графику. Запасы продуктов иссякают, и Костамо собирается вводить нормы выдачи. Холодная вода – единственное, что нам не посмели отключить, но греть ее приходится на тех же трех печах, так что по горячей воде – отдельный график. Персонал в бытовые вопросы не вмешивается – врачам и сестрам хватает своих забот. Самая удивительная перемена произошла с Яковом Романовичем – он больше ни на кого не орет, не обращает внимания на беспорядок и даже терпеливо обходит в коридоре гирлянды сохнущего белья.

Осадное положение больше всего по душе детям. Родители с ними теперь круглые сутки, мамы пекут вкусные оладьи, а после того, как из хосписа ушло больше половины детей, освободилось много игрушек…

Только Дину Маратовну все это раздражает.

– У нас теперь прямо общага какая-то! – ворчит она.

Самым трудолюбивым в поредевшем коллективе хосписа оказался Александр Павлович. Он не только дежурит как медбрат, но еще и кашеварит для коллег. Иван Николаевич помогает ему на кухне, а большую часть времени проводит в компании швабры и тряпок, поддерживая чистоту в коридорах, на кухне, в туалетах. Почему-то к нему все относятся с особой симпатией, только и слышишь – Ванечка да Ванечка. А меня несказанно радует, что я больше не вижу прежней паники в его глазах, хотя боль, которая так его пугает, конечно, никуда из хосписа не ушла и даже стала как бы более общим, публичным делом. Крики и плач из палат слышны громче, потому что родители, несмотря на просьбы врачей, не всегда закрывают двери, если их детям становится плохо. И тогда Иван Николаевич подхватывает швабру и ведро и, съежившись, семенит в другой конец коридора, но теперь это – наибольшее проявление его малодушия.