Вместе с тем средневековые мыслители, несомненно, испытывали глубокое доверие к разуму, доверие, которое питали тайком и которым вдохновлялись как в своих схоластических штудиях, так и философии. Конечно, они расходились в представлениях по поводу того, какой разум может достичь совершенства. В любом случае одни из них признавали роль эмпирических гипотез в науке и понимали, что «соблюдение приличий» не столь необходимо для доказательства существенно важных гипотез. Что же касается идеи Оккама, касающейся условий логического доказательства, то благодаря ей он стал рассматривать как единственно возможные аргументы то, что его предшественники, скорее всего, принимали за наглядные доводы. Кроме этого, подчеркнутое отрицание им всех необходимых причинных связей между ограниченными вещами и его убеждение, в соответствии с которым мир не меньше чем его собственно бытие, зависит от свободной и всемогущей божественной воли, очевидно ограничивавшей область, в которой возможно наглядное доказательство. Ошибкой будет предполагать, что принимаемый средневековыми философами аристотелевский идеал наглядности мог быть осуществлен во всех рассматриваемых областях. Тем не менее, они не были людьми, для которых обращение «к доводам сердца», чувствам или назиданию являлось лишь исполнением долга перед завершением аргументации. Если кто– либо из них сильно ограничивал область доказуемого, то делалось это вовсе не ради того, чтобы открыть дорогу чистым эмоциям, или эстетическому восприятию действительности, или чему-нибудь еще в этом роде.

Возможно, сославшись на теологию, можно будет проиллюстрировать суть дела. В самом неприятии Дунсом Скотом статуса науки за теологией отнюдь не подразумевается признание чувственного характера последней. По сути, он имел в виду две вещи. Во-первых, поскольку теология имеет дело с Богом в себе, то обращается к неизменным истинам в том смысле, что Бог не может быть ничем иным, кроме того, что Он есть. Но поскольку наш разум в связи с верой допускает предпосылки не как самоочевидные основы, то теология не является для нас наукой в строгом аристотелевском смысле. Во-вторых, поскольку теология обращается к истинам, которые зависят от божественной воли и свободного выбора, то есть к условным, зависящим от обстоятельств истинам, то вследствие этого понятие «наука» не может использоваться здесь в точном смысле. Однако, если под «наукой» мы подразумеваем ограниченный комплекс суждений, начало которых зиждется на определенных предпосылках, не касаясь при этом вопроса – являются ли первичные предпосылки самоочевидными истинными высказываниями или же истинами, открываемыми Богом и воспринимаемыми на веру, – теология может рассматриваться как наука. Тот факт, что Дунс Скот и Оккам описывают теологию скорее как практическую, нежели умозрительную науку, не вызывает разногласий. Сами они не внушают мысль, что богословские догматы являются истинными в строго прагматическом смысле. К тому же они особо подчеркивают значение откровения и теологии в отношении к ведущему к спасению действию человека. В то время как астрономия функционирует как чисто теоретическая дисциплина, постигая знание собственно ради самих знаний, Бог открывает истину в первую очередь не в целях сохранения передаваемой информации, но и для того, чтобы дать человеку возможность достигнуть своей высшей цели и предназначения.