Не будем упрекать супругу в забывчивости: прощалось Шаликову далеко не все. Иначе откуда взялось бы столько злых эпиграмм, создавших совершенно иной образ князя. Самое интересное, что еще в 1903 году пушкинист Петр Щеголев, пытаясь взять под защиту творчество Шаликова, писал, что его произведения не заслуживают порицания такого накала: «Его стихи, например, мало чем уступают стихам Карамзина. Горе Шаликова в том, что он оставался сентименталистом слишком долго, после того как ложность этого направления была сознана. Деятельность Шаликова может быть охарактеризована как вырождение сентиментализма. Под влиянием, может быть, своего восточного происхождения, Шаликов особенно развил характерную особенность сентиментализма – чувствительность; у него эта чувствительность тесно связана с чувственностью».

Специфические качества шаликовских произведений вряд ли претендуют сегодня на пристальное внимание без особых на то причин. Однако повод есть. За два прошедших века опубликованы, пожалуй, уже все, какие только были, свидетельства и воспоминания участников исторических событий 1812 года. Но все же есть среди них одно, к которому редко обращаются, да, кажется, что и вовсе забыли. В 1813 году в Москве увидело свет сочинение князя Петра Ивановича Шаликова под названием «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года». Это было одно из первых изданных свидетельств о недавно закончившейся Отечественной войне 1812 года и о таком важнейшем ее этапе, как оккупация Москвы французскими захватчиками.

Название произведения Шаликова вполне соответствует его содержанию. Написанное к тому же литературным, чуть ли не былинным (по сегодняшнему времени) языком, «Историческое известие…» читается не просто как воспоминание, а служит ярким и самобытным документом эпохи. Даже В.К. Кюхельбекер, называвший Шаликова «плохим писакой», несущим «великолепную ахинею», тем не менее отмечал, что не мог без слез читать «Историческое известие о пребывании в Москве французов». А тот же Щеголев писал, что единственное произведение Шаликова, имеющее некоторую цену, это «Историческое известие о пребывании в Москве французов».

Перелистаем, наконец, эту пожелтевшую за двести лет небольшую книжицу в 64 страницы. На титульном листе напечатано: «Москва. В Типографии С. Селивановскаго 1813». Сочинение открывается витиеватым посвящением русскому государю: «Его величеству, Государю Императору АЛЕКСАНДРУ ПЕРВОМУ, с глубочайшим благоговением приносит верноподданный Князь Петр Шаликов. Монарх! Прости, Монарх! верноподданному в смелости представить отеческому взору ТВОЕМУ картину бедствий, претерпенных любезными детьми великаго ТВОЕГО сердца! Взоры отеческие не отвращаются от семейства ни в щастии, ни в напастях. Сие благодетельное внимание составляет для детей благодарных лучшее наслаждение в первом и лучшее утешение в последних. Равнодушие, к тому или другому, чуждо отцу семейства – и Отцу народа! Какой народ, какое семейство могут справедливее ТВОИХ подданных хвалиться любовию Отца-Монарха!» Во вступлении Шаликов дает краткую историческую характеристику Наполеону – «новейшему варвару, человеку, вмещающему в одном своем характере все бичи человечества», которого он сравнивает с Нероном, Калигулой и Аттилой, вместе взятыми. А потом автор приступает к описанию начала французской оккупации Москвы: «В четыре часа перед вечером сказаннаго дня несколько пушечных выстрелов с горы, называемой Поклонною, на Можайской дороге, верстах в трех от древней Русской Столицы, возвестили о дерзновенном к ней приближении неприятеля, и в то же время были голосом требования ключей ея. Долго на одном месте предводитель ожидал подобострастной встречи и пышнаго приема. Но величественная в самом беззащитном состоянии Москва раздражала пылающие корыстолюбием взоры Наполеона его сотрудников, его полчищей – и более ничего. Напоследок Король Неаполитанской был отряжен с передовою кавалерию через Дорогомиловскую заставу прямо в Кремль; между тем, как часть пехоты входила в Серпуховскую и Пресненскую заставы, и вопреки строгому военному порядку бросилась во все стороны, наводнила предместия, подобно весеннему разлитию быстрой реки; и когда завеса ночи стала опускаться с небес, – ужасное пламя вознеслось к ним из недр горестной Столицы, и страшные вопли раздались под нещастными кровами оставшихся ея жителей: пожар и грабительство начали свирепствовать! Четверо суток продолжалось то и другое во всем своем ужасе, неописанном, невообразимом!»