- И на Камчатке сыщу, – Стешка засуетилась, принялась совать в мешок, что попадало под руку.

Любим, всё так же холодновато посмеиваясь, наблюдал за её суетой, злой и неосмысленной. Видел: хочет убежать от себя, от одиночества, но не может и не знает, как это сделать. Да и возможно ли убежать? Любим пробовал – не смог, покорился. Был моложе, шёл с Отласом против течения, смело шёл. Страху и теперь не поддавался, но к чему, думал он, грести, выворачивая руки из плеч, до опухоли в висках, до кровавых мозолей, борясь с рекою, – чтобы изведать неведомое? Оно и внизу, куда свободно и быстро несёт река, столь же неведомо и влекущее.

Смелость противоборства, полагал он, ничуть не больше умения подчиняться судьбе. Отец вечно бежал куда-то, бывал на краю света и гибели – чего добился? Помер в нищете и убожестве. Надо ль стремиться в безвестность неразумно и безоглядно, как Отлас? Ни радости, ни счастья от этого не прибавится. Плыть по течению, не насилуя ни себя, ни своей совести, так же приятно, как и одолевать его, только скорее и без помех доберёшься до цели; тяжкий опыт отца научил Любима многому. Великие жертвы иной раз приносят во имя малых дел. Не разумнее ли наоборот: малые жертвы – большие дела. Отлас словно сохатый, прёт через заросли, всё ломает на своём пути. Не лучше ль эти заросли обойти? Всегда найдутся пути полегче. Ещё неизвестно кто кого обгонит...

Властно остановив метавшуюся по избе Стешку, силком усадил её на лавку.

– Не сыщешь... Камчатка велика. А себя и парнишку погубишь. Володей и сам не знает, куда его путь ляжет. А люди там дикие. Холод лютый... Горы и пропасти... Да и землю трясёт так, что всё вокруг рушится. В преисподней тише...

– Ой! – ещё больше испугалась за мужа Стеша. – Догоню! Ворочу!

– Володея-то? Его сам чёрт не догонит... А воротить и ты не сумеешь. Не тот человек.

Ночь спустилась, тихая, чёрная, но неспокойная.

Любим умёлся к своим домочадцам. Тоже служилый. День дома, два – в походе. Потому и спешил навидаться с Милкой, с малой дочкой своей.

Ночь вошла в острог, в дом, в каждого человека. Убаюканный ею, под тихий ветер мерно посапывал Иванко, подложив под щеку ладошку. Что-то снилось ему, виденное в коротенькой детской жизни, а может, иное, пережитое Стешкой или ещё кем-то.

Но не знает покоя Стешка. И, верно, никогда не узнает... Будь птицей – взяла бы сейчас на крылья Иванка и понеслась, понеслась, оставляя за собой вёрсты, над реками, над лесами, над всей землёй, чтобы рассказать ему о том, что сам узнать стремится: везде люди живут, чёрные, жёлтые, белые... Всё так же у них, как и здесь, ничего нового. Лишь одного не хватает... никто во всём мире не любит так неистово Володея, не повторяет ежечасно его имя. Проклятием оно стало. Вымучило до сухоты, довело до зауми.