18

Тишина. Ночь глубокая. Одна звезда издали заглядывает в окошко, но сквозь цветные стёкла не может разглядеть, любопытная, что делается в ремезовской каморке. На верстаке три свечи.

Они словно обнимают иконника. А он склонился над костью и выбирает резцом изжелта-белую хрустящую стружку. Бивни-то пригодились. И скупо, по малому кусочку, отпиливает Ремез от бивня, но кость убывает, зато рождаются из-под резца забавные маленькие фигурки. Начал большую вытачивать – в аршин – богоматерь, но рог изогнут, да и кости стало жаль. Выточил крохотную, с младенцем и долго и удивлённо смотрел на неё при свете свечей догорающих. Ясный, тёплый лик богородицы, трогательное личико сына, казалось, просили их защитить от всего зла, творящегося в мире.

«Эдак», – удовлетворённо хмыкнул Ремез и большим раздавленным пальцем обвёл круг на верстаке. За кругом искрилась костяная крупа, стружка, в кругу нашёптывала младенцу мать, счастливая и всё же печальная, словно провидела, что родила его на муки, которых он вовсе не заслужил.

И вот кость, мёртвая и холодная, ожила вдруг, заговорила человеческим языком, задышала грудь матери, зашевелились пальчики на ножках младенца. Хотелось взять его на руки, ласкать и беречь, да в этой длани, огромной, как в поле, затеряется он, робеет. «Внучку отдам игрушечку», – решил Ремез.

А потом зверя выточил, зверя невиданного. Он был похож на того, который стоит у воеводы, только этот шаловлив, а не страшен, и бивни у него костяные, а не железные. Отставил правую ногу переднюю, упёрся, чуть присев, задними – ни дать, ни взять – бычок рассерженный. Вот сейчас бросится на кого-то, собьёт, растопчет или упадёт сам. Кто сильнее его? Ведь он зверь зверей. Неужто найдутся те, кто его одолеет? Может, человек древний, волосатый, напористый, но и тогда уже коварный и ловкий, с сородичами своими окружит зверя и – топором каменным и стрелою достанет его издали, потом, не добив, заманит в яму. И мамонт будет биться в той яме, реветь, но так и не выберется из неё...

Не выберется. Ведь и человек, сколь ни хитёр, сколь ни ловок, сам попадается в ямы, из которых ему вовек не выбраться...

«Что это я?» – спохватывается Ремез, дивясь сам себе. Сроду о ямах житейских не думал, времени не хватало. А вот вспомнил, сотворив этого величавого диковинного зверя и того, с подменными бивнями. Вспомнил, и стало неловко: вроде как посмеялся над естеством, над природой. Живым зверь был зело грозен. Он был красив, несмотря на свою громоздкость. И – величав. Увидев врага или соперника, он вскидывал хобот, ревел, оглушая окрестности и выставив вот эти, теперь железные, бивни, готовился в смертельной схватке.