У Ремеза одна пожива – рисовать, чертить да записывать всё, что увидел. А ещё – слушать песни и сказки местных жителей. Бывало, сядут в кружок у костра, в середине – бочонок с какой-то хмельной травой, сядут, заведут бесконечную песню и пошли бочонок гонять по кругу! Кончится песня – поспеет перебродившая от пинков брага. Тут и начинается пир, и до утра, а то и несколько дней звучат песни, гремит бубен и стонут струны санквалтыпа.

Кончится пора медвежьих плясок, скорых свадеб и ссор, удальства и соперничества – грянут будни: пастушьи заботы, пушной и рыбный промысел, мена и торговля.

И так изо дня в день, из года в год, и век этих работящих наивных детей природы недолог. Какая-то страшная болезнь уносит их из жизни рано. Она грызёт изнутри. Или тонут, или зверь их ломает. Чаще – нужда.

«Как можно обирать нищих?» – выговаривал Ремез своим казакам. Попа Иону трепал за косицы.

– А ты, отче, пёс блудный, святое слово людям несёшь!..

- Несу, сыне, несу – бубнил поп. Голова моталась и мотался за спиной тугой кожаный баул, по самую завязку набитый песцами и огнёвками.

– Дорого стоит твоё слово! – Ремез хлопнул по баулу. Поп ткнулся носом в ягельник. На горбу кочка цены неслыханной. А куплены эти шкурки за медные крестики, отлитые софийским звонарём.

Так вот, за крестики да за медовуху привезёт попадье на лисий салоп с песцовой опушкой, с песцовым же воротником. И – на шапку останется.

– Не всех ишо обобрал? – Ремез пнул по баулу, и попик ещё глубже зарылся носом.

– Бесчинства твои, Ремез, воеводе известны будут! – пригрозил, рассерчав на сына боярского. – Принародно слугу божьего позоришь.

– Твои – благочинному, – посулил Ремез, снова поддав Ионе. – Позоришь сам себя при пастве. Что эти люди о пастырях подумают? Хапуги, скажут, жульё!

За рисунки – тайга, люди, реки и горы, редкие по берегам селения – северные жители, почитая рисованное за иконы, тоже предлагали Ремезу шкурки. Им эти рисунки были понятней икон: «С тоски поп косится... класами шипко сердитый!».

И дарили порой шкурки – от души. Брал помалу. А всё же кое-что накопилось.

«Алёне отдам, – решил Ремез. – Пущай покрасуется. Никита не шибко её балует».

Брат задурил: спутался с Домной, знахаркой, шёл слух такой. Домна и старше, и замужем за купцом, который ходит с караванами в Персию и Бухарею. Дом – полная чаша, а свету, а тепла в нём нет. И мечется знахарка по чужим домам, пользует недужных травами да наговорами, пиявками да разными притираниями. «Ведьма! – судачат про неё. – Глаз дурной!»

Ремез досужим сплетням не верит, но ведь людям рты не зашьёшь. Может, и впрямь есть в Домне что-то колдовское, коль приворожила брата.