Ноги, налившись тяжестью, стали чужими и, не подчинялись воле его, тянули на дно: «Опущусь... там разомну!».

Выхаркав из себя воду, всей грудью вдохнул воздуху, и глотку тотчас забила тучей клубившаяся мошкара.

– Тьфу пакость! – он прокашлялся, наглотавшись мутной, сорной воды. – А-ап! А-ап!

Теперь и руки неметь начали, и он испугался.

А дом уплывал, но в полусажени вынырнула Домна, и, подхватив его своей прохладной сильной рукой, повлекла по течению.

Створка, через которую они выбрались, была на другой стороне. И дверь там же. А Ремез изнемогал.

– Обними за ноги... держись! – кулаком выбив в ближнем окне слюдяную вставку, Домна рванула на себя наружную раму, потом и внутреннюю, – вся исцарапалась, но боли не чувствовала.

– Держись, Сёмушка! Держи-ись!

Она полезла в проём, но вдруг попросила:

– Не гляди, Сёмушка!

Ремез отпустил её ноги.

– Ле-езь! – нащупав решётку отдушины, протиснул в неё ладонь. – Теперь сам... сам удержусь.

Домна медленно, точно потеряла все силы, вползла внутрь. Тело её увяло, обессочилось, словно сила, только что в ней игравшая, перелилась в Ремеза. И верно: руки и ноги, отказавшие на плаву, вдруг стали ему послушны, он протолкнул Домну в проём, и сам легко перемахнул через подоконник.

Ветер унялся, дом ровно плыл, и вода в избе спала. Давно ли волны ходили? Давно ли небо, грозясь, сулило конец света? Солнце выглянуло, благодатное солнце и, тесня тучи, пошло привычным своим путём. Люди, в ожидании беды затаённо молчавшие, наполнили тишину голосами.

– Данила, эй, кум! Ты чем свинью выловил? – кричал мужик, до пояса голый, закинувший с крыльца избушки своей уду.

– Сетью.

А Домна сидела на мокром полу, подогнув ноги, побелевшими водила глазами. Из прикуса на губе сочилась кровь.

– Нну, расквасилась! – Ремез вскинул её на руки, понёс в горницу.

– Не задорь, Сёмушка! Не на-адо! Зашлась я... обезумела вовсе. О-ох!

И сила снова в неё влилась. Обмякшее, вялое тело сделалось упругим и жадным.