На последнем привале пристал к ним поп. Слово божие нёс нехристям, крестил и по наущению Балакая угощал новообращённых вином, получая за это – на Севере – рыбой и мягкой рухлядью. Здесь слово пламенное звучало всуе. Степные люди, пившие кумыс, крестики отца Мефодия складывали в кучку.

Метал молнии, раскалённые обрушивал на головы нехристей слова. А затем, отчаявшись, бежал.

И вот он с Ремезом, то спит в дощанике день-деньской, то ест и пьёт, хмельной зло обличает казаков, сквернословов и табачников зовёт к покаянию. И Домну призвал, и велел ей каяться. Та каялась, поутру, розовая, грешная, перед тем налив попу ковш медовухи.

– Грешишь? – пытал истовый попик, оторвавшись от ковша.

– Не без того, – не моргнув и даже с вызовом, призналась знахарка.

– Сс... с ккем ггрешши-шь?

– То господу ведомо.

– Иии ммне.

– Тогда почто спрашиваешь?

– По уставу, – отче, сам грешный, растерялся от её счастливого бесстыдства, икнул и задумался. – Ведомо ли тебе, жёнка, что Ремез жже-нат?

– От него разве убыло?

– Как? Ты про что? – оторопел пастырь.

– Да всё про то же, – как-то странно, всё с той же счастливой улыбкой, каялась Домна.

А бес нашёптывал попу грешные мысли. Глаза его обшаривали эту сочную влекущую бабу. Хороша, ах хороша, и, верно, в страсти своей неистова. А Ремез стар, угрюм, к тому же обременён семьёю, мнилось отцу Мефодию.

– А вон, зри-ко! – над тёмным и распахнутым, словно кафтан, облаком тёмное же, вниз опрокинутое лицо. Рот раззявлен и всклокочена борода. Словно тот, в небесах, что-то вещает. Домна не раз видывала в небесах человечьи лица, птиц, всадников. – Изография ветра.

– То знак, Домна... знак божий! Спеши, не теряй время, жёнка!

– А, ну разденься тогда. Чо медлишь?

Мефодий, по-ребячьи робея перед ней, снял штаны и зажмурился, оставшись в грязных подштанниках.

- На всё готов для тебя, дшерь моя, белорыбица моя! – бормотал поп, и, точно слепой, медленно шёл к ней, распахнув руки. А когда сомкнул их, чтобы обнять Домну, – Домны не было. Схватив штаны его, Домна неслышно исчезла и, лишь добежав до костра, расхохоталась.

Штаны были грязные, латаные, и через все их заплаты и прорехи отчаянно взывала нищета. «Бедный, бедный ты поп, несчастный!» – хотела поглумиться, а пожалела и, устыдившись озорства своего, принялась стирать. Но штаны разлезлись, и латать их теперь немыслимо. Всхлипнув от жалости, Домна швырнула их наземь.