Оба звали гореть. Жить стало тошно. Надоели непосильные государевы поборы. Дань за бороды, дань за веру – две дани, а сверх того – за баню, за рождение, за смерть, за мёд, за кафтан, за шапку и за сапог, за дугу и за колокольчик, за колодец, за прорубь, за орехи и огурцы, за коня и за водопой, за всё, на что прибыльщик глаз положит. За всё, раскольник, плати вдвойне. Никонианам легшее... И многие двоеданы сказываются никонианами, чтобы платить поменьше. Церква-то никонианская не шибко моргует. Свой грех после дома отмаливай. Аль в скит беги от осатаневшего мира. Солдат беглый Мирошка сказывал (да то и без него знали): «Переказнил царь стрельцов, сестру с женою в монастырь запер, колокола немцам продал, а кои не продал – перелил в пушки. Немцы, немцы царя испортили!».

Другой, Ипатий, поддакивал: «Так, так! Они его обошли, оморочили! Порченой царь!».

Монах сказывал: «Сам слышал я в портомойне... Не то беда, что царя оморочили. А то, что подменили немчонком. Наталья-то девочку родила... Сама сказала, отходя, при последнем часе: «Ты не сын мой! Ты подменный!».

А Фока, за морем бывавший (того никто подтвердить не мог), даже в самом Стекольном царстве, иное сказывал: «Ходил он к немцам, а те хвалились: лутче всех на земле живём. И решил поглядеть царь, как оно лутче-то? И доглядел, что лгут. Нет, говорит, у нас на святой Руси лутче. У нас бороды носят, а не голомозы, в кафтанах, а не в куштунах ходят. И мёд допьяна пьют, и хлеба едят досыта. И вера наша древняя, вечная. Под вашу век не пойдём.

Опоила его там немка Монсиха. Оморочного в платье немецко сунула, табак курить научила. Я, гыт, женой тебе стану, царицей московской. Свою Авдотью в монастырь запри. Переоделась она карлой, и в Расею приехала. А когда царицу в монастырь спрятали, на её место легла. Утром сарафан её напялила, косы начепила, брови насурьмила... Стрельцы караульные глядят на царицу: вроде она и не она. Ежели она, дак почему слова по-нашему молвить не может? И царевич мать в ней не признал. Сказали о том стрельцы в народе – казнили их. Царевич вскричал, его скрутили, в земли чужие выслали. Всем править стал полюбовник немки, Лефорта. Доведу, гыт, Русь до кромки. Не будет перед нами, немцами, кичиться. Веру ихнюю всю сничтожу».

– Довёл! Довёл! – кричал Мефодий и бил себя в грудь. – Дохнуть стало нечем. Нас-то, казаков-то? Око государево! Не мы ль рубежи краинные тут стерегём? Не мы ль ясырь собираем?

Служил он не Марсу, но Христу, да и то нерадиво. И в скиту собрались люди разных сословий. Были, впрочем, и казаки.