– И вот мы, и ратаи, – вторил ему Фока густым и медленным басом.

Даже старики не помнили столь велеречивых проповедников, которые и за морем бывали. Молчуны в Покровке. И кто лишнее молвит, того балаболом сочтут. Клеймо это не смыть до смерти. А эти по делу говорят, глаза открывают.

– Сколь мучиться на земле? Сколь скверны немецкие выносить? Царь с царицею – паписты. Им вера истинная – кость в горле. И человек Русский – враг первейший. И гнут нас в бараний рог, и грабят. Не дадимся! Не станем служить выкресту, врагу рода человеческого! – бесновался Мефодий.

– Не дадимся! Не станем! – глухо и грозно басили старцы, заправлявшие скитом. Прочие угрюмо молчали.

– Жизни решим себя, огнём очистимся, дабы избежать сетей сатаны! – призывал Фока.

Узнав о готовящемся самосожжении, Буш помчался с драгунами в Покровку.

Служил в Тобольске ранее, был в ближних у главного воеводы людях, но проворовался и его – комендантом – послали в дальний Тарский острог. Здесь-то и проявился его недюжинный талант. И тому много способствовал его земляк и соратник Георг Лигель, служивший канцеляристом. Оба, ни уха, ни рыла не смыслившие в музыке, любили тем не менее церковное пение. В церквах, мудро заметил Михель Буш, народ благостен и кроток. Беда лишь в том, что церквей мало. И мало священников и дьяков, особенно голосистых. По подсказке трезвого Георга Лигеля перед тем в Таре запретили вино, и казачьи разъезды замечать стали, что в дальних низинах стали чаще дымиться костры. Без начальственных людей они частенько присаживались у тех костров и возвращались домой весёлыми. В самой же Таре народ поскучнел. Ни песен, ни весёлого смеха. И окна ночами не светятся. Тот же дьячок беглый, Мишка Кучкин, всё это объяснил просто.

– С чего веселиться-то? Обобрали до нитки. И вино пить запретили. То хоть с горя пили...

– Вино? Нет. То неможно, – решительно помаячил пальцем перед его носом Буш. – Мы без вина их петь научим.

И, разъезжая по уезду, заставляли веселье изображать. Кто не пел, того пороли. Кто не улыбался, сажали в амбар. Выпороли одну деревню, и она опустела. Затолкали в амбары другую, и в этой единой души не осталось.

В третьей выпороли самого Буша. Лигеля выкатали в навозе. И эта деревня опустела, пока один отмывался, другой замазывал медвежьим салом следы порки.

– Эдак-то скоро весь уезд разбежится, – врачуя коменданта, вздыхал Кучкин. Ему при Буше жилось вольготно: сыт, пьян, нос в табаке. Знал все ближние костры. Бывал там часто и упреждал мужиков о предстоящем наезде. Его поили вином, ублажали.