Отсюда, однако, следует, что «Каменщик» был не столько стилизацией, сколько плагиатом. Между тем совершенно аналогично обстояло дело и с «Австралийской песней» (1907), процитированной здесь Ходасевичем. Ее текст содержится в переведенной с немецкого языка книге Э. Гроссе «Происхождение искусства» (М., 1899. С. 220), где он дан в таком виде:

Персональный вклад Брюсова заключался, помимо легких неточностей в переложении песни, разве что в присочиненной им второй строфе, снабженной к тому же рифмами и призванной, вероятно, с большей экспрессией запечатлеть творческий мир аборигенов.

Кажется, облюбованный Брюсовым текст оказался для него и первым соприкосновением с марксистской эстетикой. Ведь ту же точно песню про кенгуру (и тоже без ссылки на Гроссе) процитировал вождь российских социал-демократов Г. Плеханов в первой из своих «Лекций об искусстве», прочитанных им в начале 1904 года в Брюсселе – за три года до Брюсова. Немецко-австралийский текст подкупил Плеханова тем, что это, по его словам, была образцовая «лирика желудка», которая доказывала господство «экономического фактора» в культуре[476].

Сорок первый

Так назывался рассказ Б. Лавренева (1924), памятный старшему поколению по одноименному фильму. Во время Гражданской войны в красноармейском отряде подвизалась девушка Марютка, не дававшая промаха из карабина и успевшая из него, по своим подсчетам, застрелить уже сорок белогвардейцев. На сорок первом она оплошала:

Сорок первым должен был стать в Марюткином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок. Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулась Марютка. И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ.

Сорок первым должен был стать в Марюткином счете гвардии поручик Говоруха-Отрок.

Но то ли от холода, то ли от волнения промахнулась Марютка.

И остался поручик в мире лишней цифрой на счету живых душ.

Марютке было предписано конвоировать поручика, однако она вскоре без памяти влюбилась в классового врага. Когда же тот вознамерился уйти к белым, героиня все же застрелила его. Этот сорок первый выстрел стал роковым для нее самой:

Она <…> попыталась приподнять мертвую изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем: – Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький![477]

Она <…> попыталась приподнять мертвую изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:

– Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький![477]