— О чем ты говоришь?

— Ты знала, что Энтали пыталась покончить с собой? Дважды.

Дез’ре села. Ее лицо было спокойно.

— Да, — ответила она.

— И всем известно, что Сиси пьяница.

— Знаю.

Ее лицо было как каменное, непроницаемое.

Он подумал о Романзе, о том, каково это — заботиться о ком-то.

— Я не знаю, что потом случилось с Мартином, — продолжал он. — Но, как я слышал, у него семья. Девять детей, насколько я знаю. От девяти матерей.

— Это не могло остаться тайной.

— И отчего он не смог долго жить с одной женщиной, Дез’ре? Хотя бы так долго, чтобы она забеременела от него дважды. Но худшая судьба постигла Доминика. Ты слыхала, что он учудил четыре года назад?

— Не сомневаюсь, ты мне расскажешь.

Ее лицо — все такое же неподвижное.

— Он вырвал себе глаз.

Она порывисто вдохнула, и он обрадовался, что наконец-то ее уколол.

— Я виделся с ним после этого. Он сказал, что глаз, когда он его вынул из глазницы, трещал, как вареное яйцо, когда с него снимаешь скорлупу. Он сидел совсем один. Даже после того, как он лишил себя глаза, только я пришел его проведать, только я обеспокоился за него.

Сквозь траву на полу пробивалось сияние брошенного там шелкового платья. Она подняла платье и завернулась в него, застегнув на груди. Ее темные руки покрывали красно-коричневые волоски. А позади нее в окне светило закатное солнце.

— А где теперь Персемони? — ласково проговорила она певучим голосом. — Моя милая, милая Персемони. Расскажи мне, Зав.

Он смотрел на пол, из которого прямо на глазах вырастали физалисы.

— Никто не знает.