Будь я хорошим сыном, я сделал бы то, что отец той умирающей принцессы каждый год обещал сделать для своей дочери. Вытащил бы его старые кости, чтобы он вновь ощутил тепло зимнего солнца и вздрогнул при мысли о добром подогретом вине и густом теплом ореховом супе, посыпанном каштановой крошкой; вытащил бы его тело, чтобы он внял элегии залитого лунным светом снега, помечтал о мире старого доброго Рождества, который канул в Лету, о любви, которая створожилась до срока. Не створожилась, ее не было вовсе, говаривал он, и, насколько ему было известно, та, другая женщина так и не узнала, что была светочем его единственной короткой незавершенной жизни – любовь столь целомудренная, столь целомудренная, твоя мать тоже ничего не знала, а теперь уже какой смысл ей говорить.

Мама попросила выбросить перегоревшую лампочку в мусоропровод. Я солгал, сказав, что и помыслить о таком не могу. Какой пустой выглядит квартира с этими закрытыми дверями: как одиноко сидит город, некогда многолюдный! он стал, как вдова; надо привести сюда Клару.

Когда-нибудь я приду выносить отсюда вещи, подбирать осколки ее жизни, его жизни, хуже того – моей собственной жизни здесь. Бог ведает, что я отыщу – в том числе и то, что отыскать не готов. Его будильник, телефонную книжку, набор инструментов для курительной трубки. Большую пепельницу с его пожелтевшими пенковыми трубками, на них выгравированы турки в тюрбанах – щерятся, как две книжные заставки, которые терпеть не могут друг друга. Его старинная авторучка «Пеликан» и серебряный карандаш лежат, будто двое узников, на одной койке, валетом, точно десертные вилка и ложка; лакированная зажигалка, а на самом почетном месте дожидаются, скрестив руки, теряя терпение, его очки в роговой оправе, сложенные утомленной рукой и оставленные без всяких ложных посулов в последний момент, когда он сказал: «Ладно, пошли теперь к этой докторше-ведьме». Я вижу безропотное смирение его жеста, когда он кладет очки точно в центр опустевшей стеклянной столешницы, будто говоря: «Ну, держите оборону и обращайтесь с другими хорошо» – это напоминает мне, как он вытаскивал двадцать долларов и засовывал под пепельницу перед тем, как покинуть гостиничный номер, будто говоря: «Со мной тут обращались хорошо, обращайтесь так же и со следующим». Он хорошо обращался и с вещами, и с людьми. Слушал, всегда слушал. Уверен, что мама куда-то припрятала его набор инструментов для вина.