– И?

– И ничего. Поужинали несколько раз. Он сегодня у дочерей. Но сказал, что, может, зайдет. Хотя с ним никогда не скажешь заранее.

Теперь я все понял про бутылку шампанского.

Чего ему от нее нужно?

– Кто он такой? – спросил я наконец.

– Ты только себя послушай: «Кто он такой?» – Широкая улыбка, она передразнивает мою интонацию. – Того и гляди поинтересуешься, много ли он зарабатывает и как намерен меня содержать.

– Прости. Я просто тревожусь.

– За меня? А ты уверен, что это тревога?

Я пожал плечами.

– Если тебе от этого легче, твой папа все знал. Знал с самого начала. И вот тридцать лет спустя этот человек мне позвонил. Сказал: мы оба овдовели. Вот уж не поспоришь, ответила я. Ему нелегко дался этот звонок.

– Ты мне что пытаешься сказать?

– Что я тебе пытаюсь сказать? Ты не мог не знать, что дела тут шли не блестяще. Я пытаюсь сказать тебе, что все те годы, что я была его женой, часть моей души оставалась в другом месте. Все те годы, что я сидела дома, делала с детьми уроки, водила его мать к врачу и изображала жену делового партнера на унылых банкетах, все те годы, когда я помогала ему устраивать его винные вечеринки, все те летние месяцы, когда мы вместе путешествовали, все те ночи, которые я спала с ним рядом в больнице, когда из него, бедолаги, выскоблили все, что у него было, – все эти годы сердце мое было в другом месте.

– И ты теперь мне об этом говоришь?

– Я тебе об этом говорю.

Мама встает, насыпает фисташки в вазочку – явно для меня. Приносит другую вазочку, для скорлупы.

– А что между вами было такого особенного? – наконец спрашиваю я.

– У нас все было по-настоящему. Или очень близко к тому, а может, даже и лучше.

– Это как?

Помолчав, она улыбается.

– Смех. Вот что у нас с ним было.