А потом — особенно, если Эвика куксится или капризничает, — он подхватит ее на руки, включит радиоприемник и ну с ней чардаш танцевать по комнате (правда, народную музыку тогда передавали по радио еще довольно редко). Вообще-то его не очень легко расшевелить на танцы, и это огорчает Ибойку — «наслаждаться жизнью», по ее понятиям, значит каждый день ходить на разные увеселения или вечером ужинать и танцевать в ресторане.

Но Йожи, счастливого отца, дождавшегося наконец первенца, не так легко выманить из дома, где у него теперь два сокровища — Ибойка и Эвика: он никак не может насытиться своим домашним счастьем.

Яслей поблизости пока не было, и Ибойка с трудом выбиралась из четырех стен — разве что приходила бабушка или дочка спала. За это время она едва поспевала сбегать в магазин или заглянуть на рынок, но ненадолго — нужно спешить домой. Конечно, когда Йожи был свободен, он охотно делал все, что нужно: и в магазин сбегает, и за новой соской для Эвики, и за детской клеенкой, и по другим хозяйственным надобностям, но он ведь редко бывает дома. Более того, в дни, когда Йожи работал в вечернюю смену, он старался дать Ибойке возможность подремать утром подольше: ей, бедняжке, так мало приходится спать из-за Эвики! Тихонько, чтобы не разбудить жену, он вставал с постели и — хотя таких порядков он не видел ни в отцовском доме, ни у Синчаков — сам готовил завтрак и приносил Ибойке в постель кофе с молоком или чай с необычайно вкусными гренками, поджаренными на утином сале (это сало прислала мать Йожи в знак того, что родня не держит зла против снохи, особенно с тех пор, как у нее родился ребенок, хотя они и считают эту барыньку чужой).

Когда же у него находилось время, Йожи делал дома не только это: он и плиту растопит, и воды для купанья приготовит, и дров натаскает, да и веником не побрезгует.

Правда, многое было Йожи не по душе, некоторые привычки жены ему не нравились, но сказать ей об этом он еще не мог. Как все чуткие, добрые люди, он своим примером хотел показать Ибойке, что хорошо и что плохо, ведь говорить об этом ох как неприятно! Он убежден был, что Ибойка приняла бы его замечания так же близко к сердцу, как и он, если бы его в чем-нибудь упрекнули на заводе или в партийном комитете.

А случалось ведь и такое — и чем дальше, тем больше, — с чем он никак не мог примириться; многое тяжело было не только терпеть, но и наблюдать.

Например, он привык видеть — и у тетушки Бенчик, в чьем доме он жил, приехав в Будапешт, да и у себя в деревне, где в одной комнате спала вся семья (иногда до десяти душ), и не только на кроватях, но и на лавках, лежанках и прямо на полу, — что мать утром первым делом убирала постели, сначала за взрослыми, потом за детьми. Ведь такой стыд, если в неприбранную комнату зайдет вдруг посторонний или соседка забежит за противнем или еще за чем-нибудь, а ведь тут и посадить-то человека негде! Да и зачем выставлять напоказ свои отрепья? Даже маленьких детей будили на заре, чтобы успеть прибраться, так как все торопились по своим делам, не только отец, но и мать. А у них, хотя есть отдельная спальня, где постельные принадлежности можно в две-три минуты побросать в ящик купленного Ибойкой по своему вкусу «рекамье», вот и вся уборка, нередко до самого вечера, до возвращения Йожи с работы, постели оставались неубранными, и это бывало так часто, что случайностью не назовешь.