Итак, Йожи дошел уже до того, что стал ревновать Эвику к ее матери. Он не хотел, чтобы Ибойка воспитала из дочери свое подобие.

Когда на душе у него накипала горечь и досада, Йожи — разумеется, после долгих колебаний и откладываний — твердо решал высказать Ибойке всю правду, тихо, спокойно, по-любовному. Не может быть, чтобы она не поняла, ведь все это ясно как день.

Но разговора по душам не получалось, напрасно Йожи его заводил. Йожи хотелось выяснить все откровенно, объясниться до конца и наладить жизнь, но для Ибойки такие «беседы» были лишь поводом испытать свои актерские способности. «Провести мужа» — вот цель всех «признаний» Ибойки. Поэтому говорила она не то, что думала, а лишь то, что, по ее мнению, могло выбить Йожи из седла. Если же разговор начинался, когда у нее было плохое настроение, то в каждом, даже добром, слове Ибойке мерещилось нападение, и она немедленно переходила в контратаку; она кричала, что Йожи совсем ее забросил, не интересуется ее жизнью, что она раба в этой мерзкой квартире, что он замуровал ее здесь на месяцы, годы, на всю жизнь, что это невыносимо и она сделает над собой что-нибудь невероятное.

Тут уж напрасны разумные доводы, заранее продуманные и подготовленные Йожи: Ибойка тотчас уводила разговор в ложное русло. Тогда оба они срывались, начинали нервничать, настороженно всматривались друг в друга («Опять не угодил, опять дуется, как мышь на крупу») — и размолвки затягивались на недели, отчего оба словно заболевали; Йожи целыми днями молчал — слова из него не выдавишь, а Ибойка злобно шипела или в разговоре с дочкой подпускала отцу ядовитые шпильки.

Но хуже всего, если Йожи умышленно или нечаянно, в минуту раздражения упомянет о своих домашних, особенно о матери, поставив в пример ее умение беречь деньги, побольше работать и поменьше спать, быть с детьми строгой, но справедливой.

— Ты мне своей матерью в глаза не тычь! Чтоб вы провалились, мужичье! — истерически вопит Ибойка — для нее нет ничего оскорбительнее слова «мужик». И тут возможно лишь одно из двух — либо ударить, либо бежать из дому, чтобы этого не произошло.

Некоторые мужчины в таких случаях ищут спасения в трактире. А Йожи, поколесив по улицам, отсиживался в соседней рощице, а то шел в парткабинет или в заводскую читальню.

10

10

Так проходил год за годом, Эвика подросла, и Ибойка, чтобы развязать себе руки, отдала ее в детский сад. Теперь она вполне могла бы снова поступить на службу — сил у нее было хоть отбавляй, да и место находилось, — но ей не слишком-то хотелось работать. А Йожи, видя отношение Ибойки, не мог, стеснялся затрагивать эту тему. Его старый принцип «разве я не могу прокормить свою жену?» все еще гнездился где-то в глубине души; правда, теперь он думал уже иначе, соглашаясь с мнением партии (пусть не выраженным в прямом решении), но все еще не решался сказать об этом Ибойке. Ведь до сих пор он говорил ей другое, с какой же стати менять устои семейной жизни теперь, когда он зарабатывает больше, гораздо больше, чем в первый год их совместной жизни? Что ответил бы он жене, задай она такой вопрос? Таково, мол, мнение партии? Но что услыхал бы в ответ? Она подняла бы его на смех да еще стала бы издеваться над партией: «А, вот как? Почему же тогда не работает жена товарища Козара, вашего парторга, и товарища Маутнера, начальника цеха, и товарища Кеменеши, директора завода? Почему они-то не идут работать?» Что он мог бы ей возразить?