Но, конечно, и здесь их вкусы резко расходились. Если в фильме есть «политика», Ибойка брезгливо морщилась: «Агитка!» И сколько бы Йожи ни растолковывал ей, что в этой картине затронута и их судьба, что в фильме показана борьба за мир, что он направлен против войны, против фашизма (вспомни-ка, милая, эти ужасные бомбежки, прятание по подвалам, а потом жизнь в развалинах Ладьманьошского предместья!), — все напрасно. Напрасны и такие слова: «Смотрите, как интересно! На месте этого моста еще в прошлом году торчали из воды одни ржавые обломки, а теперь вон он стоит, красавец! Какой замечательный изгиб! И посмотри, по нему уже люди ходят».

В ответ Ибойка лишь надувала свои красивые губы, и у Йожи пропадала всякая охота к дальнейшим объяснениям — ничто так не расхолаживает мужчину, как скучающе надутые губы красивой женщины. К тому же Йожи по своей натуре не агитатор и тем более не торгаш, умеющий кому угодно втолковать, что лучше его товара на свете нет. Поэтому он обычно умолкал, о новых фильмах говорил все меньше и все реже высказывал свои взгляды и вкусы.

Но если во имя семейного мира они шли развлечься в какой-нибудь театр или кабаре по вкусу и выбору Ибойки, из этого тоже ничего путного не выходило: то, что для Ибойки развлечение, для Йожи мука.

Эстрадные шуточки редко доходили до Йожи, а к каламбурам он был и вовсе глух, не улавливал смысла — разум его не был подготовлен к словесным фокусам. Поэтому ему становилось скучно, длинная программа его утомляла, и он начинал зевать во весь рот, да так широко, что вот-вот проглотит даже не очень миниатюрную Ибойку. Она приходила в ужас от его невоспитанности и шептала: «Ах, милый Йожи, не зевай так широко, не то подумают, что ты плохо воспитан». И хотя он не был согласен, что зевать, когда человеку скучно, невоспитанность, но слушался, а так как справиться с зевотой он не мог, то приличия ради прикрывал рот ладонью. Одного он не понимал: почему Ибойка и многие другие приходят в такой экстаз от этих эстрадных прибауток, да так, что у них чуть не каплет слюна? Уж если ему что-нибудь и нравилось в варьете, то, пожалуй, когда артист или клоун — для него это покамест одно и то же — начинает беседовать с публикой гримасами и ужимками; почему не похохотать над петрушкой, пока он не надоел.

От так называемых «игривых» номеров — пошлой скабрезности, выдаваемой за пикантную двусмысленность, — Йожи становится не по себе. Ему стыдно той циничной развязности, с какой эти «жрецы искусства» говорят о любви, не стесняясь публики. Он не поверил бы и самому господу богу, что это паскудство относится к высшей культуре, да и как развлечение омерзительно — куда хуже, чем те шуточки, которыми на свой манер обмениваются в цеху рабочие насчет любви и женщин. Может быть, так получается оттого, что «артисты» проделывают это не от души, а ради денег, — ведь это их хлеб. Эх, и мерзкий же хлеб!