Ирония заключалась в том, что и сторонники конвенции, и их противники делали ставку на «salus populi», но они выбирали разные пути к достижению этой цели. Обе стороны нередко ссылались на статистку: общую цену и объемы (в страницах) литературы, ввезенной из Европы в Россию и вывезенной в Европу, долю переводных произведений в русских журналах и запросы русских читателей (и посетителей библиотек) на оригинальные и на переводные произведения. Эти данные нередко оказывались противоречивыми, так же как и делавшиеся из них выводы[1178]. Аналогичным образом обе стороны по-разному понимали русскую отсталость – как и то, носит ли она в первую очередь культурный или правовой характер. Например, Золя, освещая тему русской отсталости в своем интервью русской газете «Новости дня», рассуждал не о состоянии русской литературы (которую он называл молодой, а не отсталой), а об отношении русского правительства к европейским юридическим понятиям. Золя указывал на несоответствие между претензиями России на статус великой державы, члена клуба цивилизованных наций и покровительницы других стран, и ее желанием, чтобы к ней применяли особый подход в том, что касается литературной собственности[1179].

Золя и его русские оппоненты говорили на разных языках: он выступал с позиций правового рационализма, в то время как в глазах его русских оппонентов применение правовых норм к литературе выглядело просто неуместным. Как объясняли оппоненты Золя, его позиция обречена в России на поражение – именно потому, что он относится к литературным произведениям как к личной собственности. «Требования г. Золя представляются нам чересчур узкими и эгоистичными. Он рассуждает как частный собственник, но не как литератор и не гражданин своего народа. Основанные на столь практической почве требования никогда не находили сочувственного отклика в русской печати и общественном мнении России», – утверждалось в газете «Новости и биржевая газета»[1180]. Философ и библиотекарь Н. Ф. Федоров видел в заявлении Золя признаки грядущей «эпохи утраты смысла и цели», время «блудных сынов»: он рисовал антиутопический образ мира, расколотого на касты знающих и невежд, где знающие продают свои мысли и слова за деньги и где разорвана нить словесного и экзистенциального обмена между поколениями[1181].

Как ни странно, большинство русских писателей, будучи решительными защитниками своих авторских прав в России, присоединились к нападкам на Золя и его сторонников. А. П. Чехов в интервью Николаю Ракшанину, корреспонденту газеты «Новости дня», в принципе признал справедливость международной конвенции. При этом интервью Чехова (в его газетном варианте) было пронизано чувством возмущения, разделявшимся многими русскими писателями: они ценили возможность быть прочтенными в Европе сильнее, чем возможность зарабатывать деньги на переводах своих сочинений. Русские читатели и писатели выдвигали одни и те же возражения по поводу конвенции: читатель будет лишен лучших произведений зарубежной литературы, а писатель лишится приятного чувства, что его читают за границей. Произведения Чехова к тому моменту были переведены почти на все европейские языки, однако он говорил об этом как о «чести», оказанной ему иностранными переводчиками: