XXVII

XXVII

…засмеялись; и я улыбнулся: вежливо и обаятельно; и принуждён был (следя, чтобы Мишенька не залил меня вином!..) ощутить на щеке своей мокрое, любящее Мишенькино лобзание (…актёрская низменная манера; поцелуй двух Иуд…), и присел к их столику (…мне мигом нашли, притащили тяжёлый стул…), и выпил их дешёвого красного вина, внимая вежливо и с улыбкой утомительному до оскомины актёрскому трёпу; кто-то с чувством вздохнул, что неплохо бы водочки!.. и чего-нибудь закусить, и я пропустил вздох этот искренний, точно он и не звучал: нет, юноши, с холодной и почти наслаждающейся злостью подумал я, нынешним вечером меня вы не выставите… (не знаю, как сейчас, а в ту пору в актёрской братии жил термин выставить: то бишь, заставить какого-нибудь лопуха, вроде меня, раскошелиться щедро на выпивку и жратву… и дело даже не в выпивке и жратве, хотя выпить после вечернего спектакля очень хочется: чтобы сбить к чертям всё дёргающее возбуждение, да и не после спектакля, выпить тоже хочется, – тут ещё дело в искусстве выставить, в благороднейшем удовлетворении: чтоб похвалиться наутро, с больной головой, что вчера того козла на семьдесят рублей выставили… Терпеть не могу актеров! народец вздорный, пустой, истеричный, изломанный, с чудовищною претензией на исключительность: и не представляющий из себя ничего… вот как кувшин: нальёшь в него мёд, будет кувшин с мёдом, нальешь молоко, будет кувшин с молоком, вечером принц датский, утром серый волк, вечером бригадир вальцовщиков… и сидят ведь за рюмкой, и горько жалуются, что они люди худшей, самой зависимой в мире профессии: ну, в профессию их никто пинками не загонял, и не видел я, чтоб из актеров уходили, ничто так не губит, как сказочное их, возле-сценическое безделье, в жизни моей не видел худших бездельников, и худших циников, актёр не профессия, а вывихнутость психики, говорить, стоя у рампы, выкрикивать в зал какие-то весьма зажигательные слова, причём с непостижимой искренностью: и через час, за рюмкой, глумиться над теми словами с безжалостностью и весёлостью матерной – изумляющей… народец ничтожный, невежественный – вопиюще, безграмотный, как извозчичья лошадь, и все они неудачники, все – несостоявшиеся Качаловы и Ермоловы, завистники, склочники ядовитейшие, таланты загубленные, и с чего же им быть Качаловыми, если простейших вещей не умеют, трёх шагов по сцене ступить, искушённые лишь в интриге, удручающие бездельники, видеть нужно, как бродят они за режиссёром и с тоскою бубнят: а кто я? а про что здесь играть? и в жизни у них: всё заёмное, и речи, и интонации, и жесты, и движения души, в кино смеются, что актёр – одноклеточное: вот, на съёмке, поставят лохань с винегретом, три копейки за килограмм, и актёр же умрёт, если всё не сожрет, восемь дублей будут снимать – восемь лоханей сожрёт, и оторваться не сможет… принц датский; и вечное, невероятное их презрение ко всему, что не театр; и вечная, как у болонки, жажда внимания, вечная жажда, даже за рюмкой, играть, что-то изображать; говоря по-русски: придуриваться… быть кем-то, лишь не собой; потому что сам ты: ничто… кто я? кто я? фигляр ты; и всё тут… водочки им; выставить меня захотели!..), и, допивая, лениво, бокал вина красного, и с презрительной холодностью глядя на кривляния Мишеньки, я вдруг – понял: …ведь это он… сволочь, сплетник, собака, ничтожество, анекдотист, бонмотист; за две строчки в речёвку отца родного продаст… это он разнёс Грандисона по Городу… и я даже глаза прикрыл, и зубы стиснул: потому что в глазах у меня почернело; я представил, я мог представить, чтó при этом, милейший друг, Мишенька, обо мне говорил. Мишенька, интригующе и негромко сказал я, и улыбнулся: у меня важный вопрос… можно здесь; но здесь… Понимаю! сделал жест Мишенька.