Мишенька же опустил уже взгляд: будто стояла перед ним, синяя в белых горошинах, чашка с коньяком; и ничего в мире, кроме чашки той…

Вот где, значит, я его видел. В театре: монтировщики, через фойе, золочёное. Так… я дал Мишеньке сигарету; и закурил.

– Как его зовут?

Не знаю, беспечно сказал Мишенька; пьесы пишет. Все пишут пьесы, подумалось безразлично мне. Гений был Мишенька; великий актёр. Чёрта ли ему в гниющем его театре? Мишеньке великая сцена нужна.

Мишенька тоже о чём-то горько задумался. И вздохнул вдруг, с горечью и обидою неподдельной: – Увезли твою девочку. В Москву увезли. В декабре в Царе Федоре, Ириной выходит. В пухóвых перинах спать; на золоте едать…

И я, покривившись от неприличной, до слёз, внезапной тоски, шлёпнул Мишеньку, утешающе, по плечу; и вернулись мы с ним наверх, в зал… и, конечно же, я упоил, и водкою и шампанским, под севрюгу и под икру, всю Мишенькину компанию: моих лучших, единственных в мире друзей… бедных, очень талантливых; и невезучих, как дети.

XXVIII

XXVIII

…Ещё возвращаясь, вместе с Мишенькой, по красным ковровым ступенькам, от ночного высокого окна, из холода и ночного тумана в дымный и пьяный зал, я решил, что утром иду в театр: к Мальчику.