Я изъяснился в том смысле, что на моей только памяти, в этом туалете, Мишеньку били столько раз, что если кто и войдёт, то удивится, если увидит, что Мишеньку не бьют.

– Ну, отпусти! Ну, пили в театре…

Я отпустил; и Мишенька рассказал. Пили они, на другой день после премьерного просмотра, где в последний раз видел я мою девочку, пили в том же театре. Пили втроём: Мишенька и два монтировщика (…Уже с работягами пьёшь? неодобрительно заметил я; по всем понятиям актёрской чести, довольно нелепое словосочетание, всё равно что: мокрый огонь… по всем актерским понятиям о чести, пить с монтировщиками означало предел падения. Знал я одного отчаявшегося, действительно невезучего актёра, который, от отчаяния и нищеты, двое маленьких детей, принялся подрабатывать переноскою декораций… Господа актёры отвернулись от него. Кончилось тем, что ушёл он из театра: в Ленконцерт, что ли. – И что?..). Ну, и, сказал Мишенька, разговор про тебя зашёл. Хм, сказал я: в изрядном недоумении. Женька, сказал Мишенька, тобою интересовался. – Кто таков Женька?

…Мишенька, всё ж, замечательный был актёр. Чёрт его знает, почему он не выбился в заслуженные, в известные. Может, действительно не везёт?

Мишенька как-то приподнял плечи, двинул вбок головой, как-то встрепал, неуловимым движением руки, свои волосы, насупился – и глянул. И я увидел: он!.. грузный, взъерошенный, чёрный!.. и взгляд! – и услышал вновь голос моей девочки: …чисто рогожинский взгляд…

– А другой! – забыв обо всём, уже с интересом, жадным, перебил я, – другой: старичок такой? с кистенём ему, ночью, на дорогу: низенький, лысый, с чудовищными такими клешнями?..

Не, махнул рукой Мишенька, то: Дмитрий Палыч, его не было… другой – мальчик; Мишенька чуть задумался, подняв глаза к потолку, высокому… и вдруг сделал чистое, почти детское лицо; подобрал чуть, с жестокостью и горечью недетской, губы… опустил голову: и внезапно взглянул исподлобья – взглядом, как забиваемый гвоздь. Волчьим; еще волчоночьим… уменя похолодело внутри: …Мальчик!