Вмешательство Робеспьера запоздалое, но решительное. Он выбрал трибуну Якобинского клуба, где его речь от 21 ноября (1 фримера) удостаивается чести быть напечатанной. Он живо защищает свободу культов, которая должна ограничиваться только наказанием тех, кто ею злоупотребил бы. Он также защищает существование "Верховного существа, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление"[275]; обличая атеизм как аристократический, он повторяет афоризм Вольтера: "Если бы бога не существовало, его надо было бы выдумать"[276]. Его доказательство завершается политическим анализом наступления против церкви и культов, характерной для него убеждённостью, что внутренние волнения и внешняя война связаны тайными нитями. "Повторяю, - говорит он, - нам нечего бояться иного фанатизма, кроме фанатизма безнравственных людей, подкупленных иностранными государствами с целью возродить фанатизм и придать нашей революции налет безнравственности, характерный для наших презренных и жестоких врагов"[277]. Он преувеличивает роль заграницы в происхождении религиозной напряжённости, но верно понимает их возможные последствия: атаковать священников, которых уважает республика, потревожить культы, запретить верования, это значит разжигать гражданскую войну и поощрять ненависть внешних силы, это значит действовать в интересах контрреволюции.

Робеспьер, однако, понимает, что религиозные аргументы вызывают разделение в Комитете общественного спасения, в Якобинском клубе, в Собрании, и что он легче может одержать победу на политическом поле… 5 декабря (15 фримера), когда он берёт слово в Конвенте, он, таким образом, акцентирует внимание на необходимости защитить Революцию от ложных патриотов и иностранных агентов: "Я возвращаюсь к плану иностранных держав. Вот как они рассуждают. Объединим наши усилия, чтобы атаковать католический культ там, где оставленный им отпечаток ещё глубок, там, где философия меньше просветила народ. Здесь мы с успехом завербуем Вандею; здесь мы развернём всё могущество фанатизма; наконец мы отвратим энергию народа от свободы, и мы задушим энтузиазм в религиозных спорах". Доказательство производит ожидаемый эффект и, в день 8 декабря (18 фримера), Собрание "защищает от всех насилий и угроз, противоречащих свободе культов". Речь не идёт о том, чтобы установить религиозный мир любой ценой; он не касается неприсягнувших священников и эмигрантов, не влечёт новое открытие церквей. Текст имеет целью, если воспользоваться словами Робеспьера, только предложить "всем добрым гражданам, от имени родины, воздержаться от всяких теологических или чуждых великим интересам французского народа споров, чтобы способствовать всеми средствами торжеству республики на руинах её врагов". Член Конвента хочет успокоить разногласия, которые могут уже существовать и избежать новых.