Эта эротическая экзальтация являла, говоря словами Делюмо, «взрыв чувственного язычества», она же свидетельствовала, что «в правах была восстановлена земная жизнь»[746] во всем многообразии ее, включая самые натуралистические проявления. Характерен феномен распространения анатомических театров: рассечение трупов превращалось в зрелищное мероприятие, востребованное примитивными вкусами из рода тех, что собирали массы людей Средневековья на изуверские казни. Вскрытие женского трупа само собой привлекало особенно много зрителей-мужчин. Но за всем этим, кроме банальной жажды увидеть «запретный плод», можно обнаружить и пробудившееся стремление людей эпохи к познанию самих себя. Многозначительно, что среди прозекторов подвизались нередко выдающиеся культурные деятели эпохи (Франсуа Рабле).

Подобные факты побуждают ставить вопрос о соотношении культуры элиты и масс. Мандру допускал, что с началом Нового времени сама природа семьи начала изменяться, вместе с тем сохранялись «базовые», общинно-родовые отношения, препятствовавшие индивидуализации. Традиционные «гражданские и религиозные обязанности» индивида подавляли значение семьи, супружеские, сексуальные и эмоциональные факторы не могли внести гармонию в существовавшие отношения. Любовь отступала на задний план перед хозяйственной необходимостью, семья оставалась «орудием сохранения имущества и продолжения человеческого рода»[747].

По сути это не противоречит мнению Делюмо: гуманистические идеалы, включая новое отношение к женщине и новую концепцию семьи, оставались по преимуществу уделом верхов, и они медленно проникали в толщу общества «ввиду всех экономических, социальных и интеллектуальных препятствий»[748].

Тесное взаимодействие культуры верхов и культуры масс, в том числе народного творчества, нельзя отрицать. Яркий тому пример – «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле или драмы Шекспира. Но по своей «доминантной ноте» культура Возрождения оставалась, как подчеркивает Делюмо, «аристократической». Ренессанс – «результат развития городской цивилизации»[749]. Формировалась урбанистическая культура, росла численность средних слоев, выходцами из которых было большинство выдающихся писателей, художников, путешественников и даже религиозных реформаторов.

Однако, считает Делюмо, эти люди не сумели «идентифицировать себя как класс», их больше всего характеризовало «одно желание – не оставаться самими собой»[750]. И это понятно, поскольку буржуазия пребывала еще в переходном состоянии, обогащение становилось для нее средством «аноблирования», и «мещанин во дворянстве» – феномен именно этой эпохи. Начинается «золотой век дворянства мантии». В отличие от конца ХVII – ХVIII вв., дворянство еще не замыкается в отстаивании своих привилегий, происходит культурный обмен: «аноблированные» из третьего сословия внушают дворянскому сословию предпочтительность городской жизни, ценность образованности, а взамен усваивают желание «казаться», привязанность к земельной собственности, презрение к труду, «мышление рантье».