Из этой «армии» и сформировался исключительный во всех отношениях, отличный от иных разновидностей вольнодумства ХVII в. (и, добавим, от либертинов ХVIII в.) «либертинаж эрудитов». «Искусно скрывавшийся за умеренностью речей и сдержанностью манер», соединявший «внутреннюю дерзость и житейскую осмотрительность», он не был уделом анахоретов. Однако, придерживаясь откровенности лишь в собственной среде, вольнодумцы оставили мало сочинений с открытым изложением своих взглядов. «Ясность философов ХVIII в. – это ясность эпохи, когда пишущие обладали относительной свободой, нарочитая темнота некоторых неверующих мыслителей ХVII в. несет на себе отпечаток времени, когда неверие выражало себя недомолвками (à démi-mot)»[789].

Как бы переиначивая аргументацию Февра о недопустимости модернизации предшествовавших веку Просвещения духовных явлений, Пентар дополнял мнение автора «Проблема неверия в ХVI веке». В противоположность Люсьену Февру, подчеркивавшему специфичность форм сохранения религиозности, Пентар раскрывал специфические формы распространения неверия в ХVI – ХVII вв.

По примеру Монтеня, который из гуманистов французского Возрождения оказал на них наибольшее влияние, либертины-эрудиты первой половины ХVII в. предпочитали не касаться вопросов религии. Они воспринимали новаторство автора «Опытов» (1580) прежде всего в создании нерелигиозного образа человеческого поведения, индивидуалистической морали и педагогической системы, ориентированной на свободное развитие личности (пусть душе ребенка «будет привита благородная любознательность; пусть он осведомляется обо всем без исключения»). «Монтень – христианин, создавший языческую мораль»[790], – цитировал Пентар оценку одного из исследователей.

Младший современник и друг Монтеня Пьер Шаррон, будучи католическим священником и пользуясь высоким покровительством королевы Маргариты («Марго»), более откровенно излагал основы скептицизма Монтеня. В своем «Трактате о мудрости» (1601) он доказывал, что человек может своими силами добиться совершенства и «мудрость может быть отделена от веры». Главным же было его учение о морали, которая не нуждается в божественной санкции. Если некоторые гуманисты (Ванини) подталкивали свое поколение «к отрицанию Бога философскими соображениями, то Шаррон методично учил, как обойтись без Бога при посредстве морали»[791].

«Проницательный», по определению Мандру, Шаррон отчетливо различал религию и этику[792]. Для мыслителя религия представляла «добродетель особую и специальную, отличную от всех других добродетелей», без которых она может существовать, равно как без самой «порядочности», о чем свидетельствует поведение «фарисеев, монахов и подлецов». В то же время добродетель, по Шаррону, может существовать без религии, как это было «у большинства добрых и доблестных философов, при этом неверующих». Шаррон оказал большое влияние на становление когорты вольнодумцев ХVII в. Переиздания его «Трактата о мудрости» находили многочисленных читателей, упомянутый Гарасс назвал автора «атеистом и патриархом вольнодумцев (esprits forts)», тех, кто упорствует в сомнениях относительно религиозных догматов[793].