Я не могла пошевелиться, не могла говорить – я видела лишь Ченга, моего мужа, его неистовые глаза, его красивое лицо.

– Ты прав. Нам нужно ехать, нам действительно пора, – сказала я.

Уголки его губ приподнялись, как будто он согласился отвезти меня домой, как будто пообещал защищать меня ценой своей жизни, как будто снова собирался пожурить меня, но он упал замертво на землю, потянув меня за собой. Я обнимала его, гладила его красивое лицо, покачивала его.

– Что ты сказал? Что ты сказал?

Струйка крови потекла у него изо рта вниз по подбородку, намочив его фиолетовый шелковый галстук. Я закричала. Я всем сердцем желала, чтобы он заговорил со мной, взял меня за руку и остался со мной, но впервые в своей жизни он отпустил меня.

* * *

Через двадцать четыре дня после свадьбы я овдовела.

Мое горе было тупым, как порез от пары ржавых ножниц. Мать Ченга организовала всенощное бдение в главной гостиной. Я надела белую шляпу, белую хлопчатобумажную рубашку, белые брюки, белые матерчатые туфли и пеньковый плащ. Я сидела среди венков из гофрированной белой бумаги, длинных полос белых знамен и пышных цветов из белой бумаги. Я слушала занудный звон колокольчика и монотонный ритм деревянной рыбки, буддийского деревянного колокола, и бросала в огонь страницы из позолоченной бумаги в форме золотых самородков.

Жизнь была лишенной юмора шуткой. В детстве я иногда ненавидела эгоизм Ченга, его чувство собственничества и его властные манеры. Повзрослев, я поняла, что у нас с ним нет ничего общего, но я нашла любовь Эрнеста. И все же Эрнест бросил меня, а Ченг простил, принял обратно и дал мне жизнь.

Впервые я поняла, насколько была слепа. Я знала Ченга с младенчества, но относилась к нему лишь как к двоюродному брату. Будучи его женой, я прожила с ним меньше месяца и увидела, какой на самом деле была его любовь: настоящей, прямой и искренней. Я была благодарна ему за это, я полюбила его за это. И все же, как мало времени у нас было.

Мать Ченга обвинила меня. Захлебываясь слезами, она дала мне пощечину и плюнула мне в лицо. Она причитала и громко оплакивала своего сына, ее горе было острым, как нож.

Ин, который исчез на много месяцев, пришел на шестой день бдения и встал у гроба. Его веки были опухшими, лицо мокрым, а губы гневно поджаты. Его горе было тяжелым, опасным, как топор.

Я хотела опереться на его плечо и заплакать, но в то же время мне хотелось наброситься на него и разорвать на куски. Все те месяцы, когда я погрязла в мучительной беременности, он не обращал на меня никакого внимания – он даже не знал о ребенке, которого я отдала. Он пропал, занимаясь своими грязными делами, став незнакомцем, которого я едва знала, мошенником, помогавшим таким людям, как Ямазаки.