Рот не мог поднять глаза. Он вырос в благополучном окружении: отец, мать, ни тебе суицидов, ни убийств, ни одного сомнительного поползновения приходского священника. Но вместе с тем постоянно жаловался. В чем же дело? Да в том, что людям свойственны дурные привычки: с одной стороны, отмахиваться от чужих трудностей и невзгод, а с другой – не ценить того, что им дано. Или было дано. Сам он тосковал по жене.

– Что касается смерти Кальвина, – говорила Элизабет, – это полностью моя вина.

Он побледнел, когда она завела рассказ про тот несчастный случай, про поводок и сирены: из-за этого стечения обстоятельств она зареклась кого бы то ни было привязывать к себе – и не важно, каким способом. Со смертью Кальвина, как ей виделось, в ее жизни началась полоса неудач: сломленная тем, что Донатти присвоил ее труды, она забросила науку; решив помочь дочери освоиться среди ровесников, отдала ее в школу, где та не прижилась; и что еще хуже – сама она занялась, по примеру отца, лицедейством. И кстати, вот еще что: довела до инфаркта Фила Лебенсмаля.

– Хотя, если честно, я не считаю последнее неудачей, – заявила она.

– О чем вы с ней толковали? – спросил фотограф по дороге в аэропорт. – Я что-нибудь пропустил?

– Ровным счетом ничего, – солгал Рот.

Еще не успев сесть в такси, Рот уже принял решение держать при себе все, что узнал. Материал он сдаст, как полагается, нужного объема и ни словом больше. Напишет много, не сказав ничего. Прославит ее, но не ославит. Иначе говоря, выполнит редакционное задание с соблюдением дедлайна, а в журналистике это девяносто девять процентов успеха.

«Что бы ни говорила вам Элизабет Зотт, „Ужин в шесть“ – это не просто введение в химию, – писал он в салоне самолета. – Это получасовой урок жизни пять дней в неделю. И речь идет не о том, какого мы сорта и из какого теста, а о том, на что мы способны».

Вместо сведений личного характера он в объеме двух тысяч слов описал абиогенез и добавил врезку на пятьсот слов о пищеварении слона.

«Это не сенсация! – наложил свою визу новый редактор после прочтения корректуры. – Где грязишка на Зотт?»

– Не обнаружена, – ответил ему Рот.

Элизабет появилась на обложке журнала «Лайф» по прошествии двух месяцев: скрещенные на груди руки, мрачное лицо – и заголовок, сверстанный по обеим сторонам от портрета: «Почему мы проглотим все, что она состряпает». Материал растянули на шесть полос и включили полтора десятка бытовых фотографий: Элизабет на снегу, на эрге, в гриме, с расческой, в обнимку с собакой по кличке Шесть-Тридцать, на совещании с Уолтером Пайном. У Рота статья начиналась со слов о том, что на сегодняшний день Элизабет – самая умная телезнаменитость, но редактор вымарал «умная» и вставил «привлекательная». Далее шло краткое изложение нашумевших фрагментов: эпизод с огнетушителем, эпизод с ядовитыми грибами, эпизод «Я не верю в Бога» и множество других, вплоть до сентенции о том, что выпуски ее программы – это уроки жизни. Но остальное…