– Представь, твоя мама решила, что ей интереснее будет сидеть дома и заниматься тобой.

Мадлен опустила галету. Сколько можно? Взрослая манера: сказать правду – и снова в кусты.

– Не знаю, что тут интересного, – фыркнула Мэд.

– Ты о чем?

– Разве она не тосковала?

Фраск отвела глаза.

– Когда мне тоскливо, я стараюсь не оставаться одна.

– Еще галету? – вяло предложила Фраск.

– Что хорошего – сидеть одной дома? – продолжала Мадлен. – Без папы. Без работы. Без друзей.

Фраск вдруг живо заинтересовалась брошюрой под заголовком «Хлеб наш насущный».

– Нет, серьезно, что там произошло? – не отставала Мэд.

– Уволили ее, – бросила Фраск, не заботясь о воздействии своих слов. – По той причине, что она была беременна тобой.

Мадлен сжалась, как от выстрела в спину.

– Опять же твоей вины здесь не было. Ты не представляешь, насколько узколобые люди стояли у руля в Гастингсе. Полные придурки. – Тут Фраск, припомнив, что и сама относилась к этим придуркам, решила дожевать оставшиеся галеты, хотя Мэд сквозь прерывистое дыхание высказалась насчет этого сорта мучных изделий, которые содержат пищевой краситель тартразин, вредный, как было установлено, для печени и почек… – В общем, – продолжала Фраск, – ты все не так поняла. В уходе твоей матери из Гастингса ты неповинна. Она оттуда вырвалась только благодаря тебе, но это совсем другая история.

– Пойду я. – Глядя на часы, Мэд высморкалась. – Извините, что помешала вам установить новый рекорд в машинописи. Не могли бы вы передать вот это Уэйкли? – Мэд протянула ей незапечатанный конверт с надписью: «Элизабет Зотт: ЛИЧНО».

– Непременно передам, – пообещала Фраск, обнимая ее на прощанье.

Но как только дверь кабинета захлопнулась, она, невзирая на указание, сунула нос в конверт.

– Обалдеть! – закипала Фраск, пробегая глазами последний опус Рота. – А Зотт голыми руками не возьмешь.