— Это инвазивные операции для них обеих.

Я задумалась. Придется ли мне лежать в больнице? Будет ли больно? Можно ли жить с одной почкой?

А если у меня лет, скажем, в семьдесят случится почечная недостаточность? Что мне поможет тогда?

Прежде чем я успеваю задать хоть один из этих вопросов, Кейт говорит:

— Я больше не буду ничего делать, хорошо? Меня все это достало. Больницы, химии, радиации и прочие примочки. Оставьте меня в покое, ладно?

Лицо матери белеет.

— Хорошо, Кейт. Давай совершай самоубийство!

Та надевает наушники, включает музыку так громко, что я ее слышу, и отвечает:

— Это не самоубийство, если ты и так умираешь.

— Ты говорила кому-нибудь, что не хочешь быть донором? — спрашивает Кэмпбелл, а его пес начинает крутиться на месте перед залом суда.

— Мистер Александер, — говорит судья Десальво, — мне придется вызвать судебного пристава, чтобы удалить вашего… питомца.

Пес и правда совершенно вышел из-под контроля. Он лает, подскакивает и ставит передние лапы на грудь Кэмпбелла, бегает кругами. Кэмпбелл игнорирует обоих.

— Анна, ты сама решила подать иск?

Я знаю, почему он спрашивает — хочет, чтобы все поняли: я способна принимать трудные решения. А у меня уже заготовлена ложь, извивающаяся подлой змеей между зубами. Но наружу выходит не то, что я собиралась сказать:

— Меня кое-кто убедил.

Это, разумеется, новость для моих родителей. Они впиваются в меня тревожными взглядами. Это новость для Джулии, которая тихонько охает. И для Кэмпбелла это тоже новость — он с усталым видом проводит рукой по лбу. Вот почему лучше молчать; так проще не испортить жизнь себе и другим.

— Анна, кто тебя убедил? — спрашивает Кэмпбелл.

Я сжимаюсь в комок на свидетельском месте, одинокой планете, сцепляю руки, зажимая между ладоней единственное чувство, которому не дала ускользнуть: сожаление.

— Кейт.