В Петербурге курс Бухареста тоже вызывал протест, но совсем по иным причинам. Горчаков предписывал консулу Д.Ф. Стюарту: «Не скрывайте неудовольствия нашего по поводу настроения, преобладающего в Румынии. Оно доказывает в одно и то же время забвение того, что преимущества, которыми пользуется княжество, добыты ценой русской крови, и равнодушие к страданиям христианских братий»[701].

Стало очевидно: о независимости не договариваются в кабинетах, ее завоевывают на поле брани. Тон высказываний официальных представителей Бухареста постепенно менялся, от повстанцев перестали открещиваться, князь Карл заверял консула Д. Ф. Стюарта: «Страна с симпатией следит за перипетиями драмы, разыгрывающейся на Балканском полуострове, и радуется успехам наших общих единоверцев». Однако, выслеживаемая со всех сторон, подвергаясь угрозам Турции, «не имея средств для того, чтобы выйти из своей пассивной роли, Румыния тем не менее не желает ограничиваться ролью безучастного зрителя»[702]. Последует ли за желанием действие, оставалось тайной. В ином духе сочинял депеши и Когэлничану. Он писал «о тягостном впечатлении в стране» от оскорбительного тона депеш из Стамбула, об обуревающем румын возмущении: «Ужасы, которые происходили и происходят в болгарских провинциях Турции, уже ни для кого не являются тайной. Восточнохристиансий мир громко обвиняет нас в том, что мы своим нейтралитетом и своим молчанием освящаем эти преступления»[703].

Нейтралитет стал нарушаться на каждом шагу. Власти «не замечали» переправлявшихся через Дунай на восставшую родину болгар. В сражающуюся Сербию переправлялись из России добровольцы. Но все это – без огласки. Когда сербы напомнили, что в соответствии с договором о Балканском союзе 1868 года Румыния могла бы и официально встать на их сторону, чиновники румынского МИДа, предприняв поиски, не обнаружили текста упомянутого договора (!) и заявили, что не могут судить о его содержании.

Подобная гибкая, в зависимости от потребности политика вызывала в Петербурге недовольство. Императрица Мария Александровна, как шеф Красного креста, выразила пожелание, чтобы румынские власти способствовали переправке в Сербию российской помощи в натуре и деньгах. Товарищ (заместитель) Горчакова Н. К. Гире просил «открыть глаза» на провоз туда же оружия и снаряжения. Консул Э. Гика напоминал в ответ, что все державы, за исключением России, противятся подобным перевозкам[704].

Дни Когэлничану в правительстве были сочтены, его считали слишком пророссийски настроенным. Олигархия стремилась застраховаться на все случаи жизни. Немало людей в ее среде, как консерваторов, так и либералов, считали османский сюзеренитет при наличии широкой автономии не слишком обременительным и не желали, как им представлялось, бросаться очертя голову в омут войны. Когэлничану в душе своей, по словам Н. Йорги, оставался другом православных христиан и России, и ему этого не прощали. Высокая Порта считала его инициатором демаршей о признании независимости, хотя и в завуалированной под «индивидуальность» форме. Домашние нейтралисты пребывали в гневе. Газета «Тимпул» («Время») именовала его июльскую ноту «актом предательства или свидетельством безумия». Глава правительства М. Костаке-Епуряну от него отрекся, назвав ноту изолированной и ему неведомой акцией[705]. Правительство ушло в отставку, его сменил кабинет И. Брэтиану. Новый министр иностранных дел Н. Ионеску, убежденный нейтралист, заверял, что князь Карл занимает ту же позицию.