В разгар Русско-турецкой войны В. Гладстон имел мужество сказать: «Если Россия потерпит неудачу, ее поражение превратится в несчастье для человечества; жизнь сражающихся народов, которым мы должны помогать, станет еще хуже»[714]. Курс кабинета в восточном вопросе он представил в самом неблагоприятном свете: «Мы фактически требуем для себя права вето на политические реформы во всех странах и омывающих их морях, лежащих на пути из Англии на Восток». Он предрекал: «Мы катим Сизифов камень по крутизне, и, как только уберем свою руку, он покатится вниз»[715]. Но премьер-министр Б. Дизраэли, опиравшийся на прочное большинство в Палате общин, шел напролом, именовал вылазки либералов стряпней, зная, что серьезного вызова его курсу на укрепление британских позиций в Юго-Восточной Европе и на Ближнем Востоке оппозиция не бросит. Спор шел о том, как эти позиции укрепить.

Ответ канцлера A. M. Горчакова на вызывающую ноту от 6 мая был тщательно сформулирован и отредактирован. Давались самые успокоительные заверения насчет Суэцкого канала, Египта, зоны Персидского залива и путей в Индию. И, главное, ответ содержал два важных заверения. О Константинополе в нем говорилось, что захват этой столицы в планы России не входит. Что касается режима Черноморских проливов, то этот вопрос «для сохранения мира и всеобщего спокойствия» должен быть урегулирован на «справедливых и действенно гарантированных началах»[716]. Две важные, имевшие общеевропейское значение проблемы самодержавие заранее отдавало на суд европейского концерта, в котором постоянно пребывало в меньшинстве. A. M. Горчаков писал о глубоком сочувствии россиян «несчастному положению христиан на Балканах, связанных с ними узами расы и веры» и подчеркивал: прекращение «нестерпимых злоупотреблений» османской администрации «не противоречит ни одному из интересов Европы»[717].

Государь даже опередил министра в подобного рода заверениях. Еще в октябре 1876 года он дал британскому послу О. Лофтусу «священное честное слово», что не намерен посягать на Константинополь»[718].

Пьянящий угар военных успехов воздействовал на умы. Многим программа мира A. M. Горчакова стала представляться неподобающе умеренной и недостойной после таких побед. Группа решительных – Н. П. Игнатьев, Д. А. Милютин, А. И. Нелидов – стала задавать тон в подготовке условий послевоенного урегулирования. 30 мая на совещании у царя разногласия проявились открыто. Горчаков продолжал разрабатывать условия мирного договора (в июне – 4) и хлопотать в Лондоне и Вене о смягчении напряженности. Но к его доводам не прислушивались. Горько и больно читать напраслину, которую Игнатьев и Милютин возводили на канцлера в своих записях: «Князь Горчаков вместе с графом Шуваловым готовы наложить строгую узду на собственные наши действия»; «Бедный наш канцлер разыграл роль зайца, травимого несколькими борзыми, особливо по вопросу о Болгарии»; «Дипломатия наша не перестает копошиться и противодействовать военным планам»[719]. Старец отбивался как мог: «Нас теперь не хотят слушать, но положение изменится; когда тиф и лихорадка будут истреблять нашу храбрую армию, когда погибнут 40 или 50 тысяч человек… то скажут, что мы были правы, будут просить нас уладить дела»[720]. В ответ он слышал недовольное ворчание. Годы брали свое. Князь одряхлел, утратил прежнюю энергию, честолюбие переходило в тщеславие, он ревниво относился к молодым коллегам, метившим в преемники. Но громадный опыт подсказывал ему, что надо добиваться компромисса, пока британские броненосцы не появятся в Черном море. И, главное, канцлер не цеплялся намертво за свои планы, а допускал их эволюцию. 30 мая и 1 июня он направил Шувалову в Лондон телеграммы, содержавшие важные изменения по ключевому болгарскому вопросу. Контакты с общественностью, воодушевление, сопровождавшее формирование дружин болгарского ополчения, недопустимость оставления под османским игом той части страны, которая «больше всего пострадала от турецкой резни», где проживало «самое многочисленное, трудолюбивое и развитое население», – все это привело его к мысли о недопустимости раздела Болгарии на две части, «она должна быть единой и автономной»[721].