– Начинайте. Я потом.

Прежде обе Веры друг друга недолюбливали. А тут вот почти подружились.

В комнате еще сильнее пахло лекарствами и побулькивал матрас. Он перекрестился и перекрестил постель.

– Вернулся?

Он даже не понял сразу. «Слава тебе господи!» – выдохнул и присел на стул.

– На Горку ездил?

– Да… – произнес с трудом. «Заговорила… Господи, заговорила!..»

– Хорошо.

Они были в полутьме. Он не включал лампу, будто боясь вспугнуть это электрическим светом. Теща пошевелилась.

– Слава богу, дождалась тебя, отец… Исповедуешь?

– Да, – кивнул он.

Он еще со вчерашнего дня заготовил всё.

Потом… была долгая исповедь. Несколько раз она замолкала и начинала хрипло мычать, он предлагал кликнуть Веру Ивановну с обезболивающим. Но теть Надя мотала головой и, отдышавшись, продолжала. Вера Ивановна, кстати, заглядывала. Один раз сама, второй раз с Верой Петровной, но, упершись во взгляд отца Максима, быстро закрывала дверь.

После причастия теть Надя задремала.

Отец Максим вытер валявшимся полотенцем пот и подумал, что надо встать и поужинать. И не смог, такая взяла усталость. Много что теть Надя рассказала, да и что в голове это повторять… Исповедь и есть исповедь, не для него это всё рассказывалось. Может, только то, что касалось Машкиного отца… Да, ученый. Этнограф, видимо. Цыганами занимался, в табор к ним приезжал. Теть Надя и старше его намного была, и замужем, и вообще не Надей была тогда. И всё. Любовь и потом Машка.

Он всё-таки поднялся, зевнул и тяжело вышел в коридор.

На кухне сидела одна Вера Ивановна, ее дежурство сегодня. Отложив молитвослов, стала накладывать ему ужин.

Поглядела на него.