Серафима пожала плечами, вернулась к поэту.
Сын, друзья… А ты-то сама, Сима? Как и чем живешь?
С е р а ф и м а (сухо). Живу. Работаю.
(сухо)
П о э т (ему не понравился ее тон). Тогда, в госпитале, ты замахивалась, Сима, сразу на весь мир. Вчера хотела стать врачом, сегодня — переводчиком, назавтра — геологом…
(ему не понравился ее тон)
С е р а ф и м а. И тут-то ты и поймал меня и сказал: «У тебя характер первооткрывателя, ты — непоседа, бродяга, и тебе, как ни странно, очень идут кирзовые сапоги…» Это ты первым разглядел, открыл меня…
П о э т (принимая вызов). Да, а потом, после войны, забыл тебя. Не сразу, нет, но забыл… Первые стихи в больших газетах, первые книги, рецензии, дурман успеха и признания… Столица, друзья-почитатели, девушки-поклонницы… Мне казалось, — сейчас мы уже не поймем друг друга, жизнь в совсем разных измерениях… Так было, да. А потом… все последние годы просто мучило желание увидеть тебя, хоть заглянуть в глаза.
(принимая вызов)
С е р а ф и м а. Зачем?
П о э т. Теперь мне это было необходимо. Огневая, чистая, неподкупная душа. Она-то, уж наверно, открыла свой секрет жизни!
С е р а ф и м а. Я? Секрет жизни?!
П о э т. О, я не забыл твой взгляд, который заставлял раненых подавлять стоны… И твое письмо в сорок восьмом. Письмо будущей хозяйки земли в ее сапогах-скороходах! (Достает письмо). Узнаешь?
(Достает письмо)
С е р а ф и м а (вздрагивает). Единственное мое письмо…
(вздрагивает)
П о э т (протягивает листки). Не терпится взглянуть на себя тогдашнюю?
(протягивает листки)