А. Воронский, наиболее чуткий и наименее догматичный из литературоведов-марксистов первых лет советской власти, предположил, что в произведениях рабочих писателей, особенно в диссонирующих темах, так беспокоивших критиков, слышатся отголоски мыслей русской дореволюционной интеллигенции [Воронский 1924:126]. Действительно, авторов из рабочих занимали многие темы, над которыми русские интеллигенты, включая самых известных писателей и поэтов, бились в течение столетия: значение и роль человеческой личности, взаимодействие природы и культуры, сила чувства, воображения и трансцендентного в повседневной жизни. Рабочие интеллигенты разделяли с писателями из образованных классов и с образованными людьми, следившими за популярными идеями и тенденциями, глубокий интерес к моральным вопросам, искали смысл жизни, размышляя о возможностях человеческой личности, о страданиях человека и трагичности его существования. Рабочих писателей, как и большую часть интеллигенции, более всего привлекал такой преобразовательный проект, который был бы общечеловеческим, а не «классово-пролетарским». Таким был «общедемократический» идеал достоинства, прав, естественной свободы человека, который, как сетовали большевистские критики, являлся идеологическим недостатком большинства дореволюционных произведений рабочих авторов и, похоже, сохранился надолго [Лебедев-Полянский 1918а: 7]. Не менее важно и то, что рабочих писателей, как и многих образованных людей в России, тревожило, что часто высокие идеалы (красота, нравственность, справедливость) разбиваются о грубую реальность и ограниченные возможности обычного, повседневного мира.

Отголоски образа мыслей интеллигенции – в том числе современной, которой так не доверяли многие марксистские лидеры, – можно обнаружить и в нараставшей раздвоенности рабочих писателей, амбивалентности их произведений. Марксистские литературоведы часто отмечали присутствие и даже усиление в их произведениях «мучительной раздвоенности», «невыдержанности настроения», отношения к жизни как к «загадочному сфинксу» [Воронский 1924: 136; Лебедев-Полянский 1919b: 66; Лебедев-Полянский 1918с: 44–45; П. И. М. 1925: 277]. Подобные проявления настораживали критиков. «Раздвоения», категорически утверждали они, настоящий рабочий «не может и не должен знать» [Родов 1920: 23]. В своем вступительном слове на Первом Всероссийском съезде пролетарских писателей в мае 1920 года А. Богданов выразил сожаление, что иногда рабочие поэты пишут столь «туманным» языком, что не только рабочие, но и не всякий интеллигент способен их понять. В качестве иллюстрации А. Богданов приводил последние стихи М. Герасимова. Не сомневаясь, что корень зла кроется в тлетворном внешнем влиянии, Богданов советовал рабочим писателям остерегаться «поэтов-модернистов» и больше внимания уделять таким «корифеям литературы», как Пушкин, Лермонтов, Байрон, Гете и Шекспир, с их «простотой»[517]. Несколько лет спустя П. Лебедев-Полянский, возглавлявший в то время основной цензурный орган Главлит, еще более прямолинейно заявил, что советская литература требует «ясности и четкости», а не «бесконечной неопределенности»[518]. Хор подобных предупреждений означает, что в реальности слишком часто происходило обратное. Большевистский остросовременный идеал ясности, дисциплинированности и рациональности столкнулся с не менее современным и революционным сознанием, а также современной и революционной реальностью, пронизанной неопределенностью и раздвоенностью.