Фотографии других делинквентов того времени демонстрируют совсем иных людей. «Эдвардианцы»[141] — тедди-бои, рабочая молодёжь Лондона начала 1950-х, чья имитация английских денди fin-de-siècle воспринималась прессой как насильственный акт, уничтожение классовых кодов в качестве прообраза отказа от классовых статусов, — превратили свои тела в нигилистические манифесты. Каждый соответствовал позе Дебора, представленной в “Ion”, как будто хладнокровие изначально было присуще родившимся в 1930-е. Но разглядывая эти снимки сегодня, можно усмотреть в этом неподвижном хладнокровии некое насилие. Такое впечатление, что самое незначительное движение руки или губ способно не просто видоизменить образ, но разбить его вдребезги и, возможно, его рамки — социальные рамки — тоже. Взглянув повнимательнее, можно увидеть, что у эдвардианцев хладнокровие означает запредельную страсть к наслаждению, и запредельность рождает величайшее из всех наслаждений — забвение.

Несмотря на всю их глубину, есть что-то пугающе фальшивое в этих фотографиях. То же самое можно заметить в чуть более поздних фотографиях наркоманов из Талсы, сделанных Ларри Кларком, или в снимках Юргена Вольмера ранних The Beatles в Гамбурге. В них можно увидеть изобретение поп-культуры, её восприятие и мгновенное преобразование: разновидность двустороннего связующего фактора. Образ отрицания создаётся в песне, в кино (первый фильм, где появляются фарцовщики, предтечи эдвардианцев, вышел в 1950 году), в романе, в фасоне пальто, в жесте; новые медиа передают этот образ, и вдруг люди во всём мире начинают примерять его на себя. Но так как содержание двустороннего связующего фактора остаётся неисследованным, не приметой нового мира, а лишь приметой отделения от старого, то можно также наблюдать мгновенное саморазрушение поп-культуры и видеть, как хладнокровие промерзает насквозь. Люди на фотографиях кажутся меняющими наследственность на стиль, погребающими свои зарождающиеся личности в воспринятых образах — образах, которые могут уберечь их от предназначенного будущего, которые способны выжечь бесчисленные наслоения влияний и вызвать взрыв требований из-за столетий приятия, но всё, что они делают — они растворяются сами в себе. Можно подумать, чего бы они только не дали, чтобы выражаться столь же бессвязно, как Менсьон во «всеобщей забастовке»! Хотя чтобы выражаться столь бессвязно, им по крайней мере следовало смутно представлять концепции вроде «забвения». Им пришлось бы захотеть говорить — быть одержимыми, подобно ЛИ, необходимостью рассказать о себе миру и объяснить сам мир, необходимостью, противоположной хладнокровию. Им пришлось бы понять, что если они создавали себя из воспринятых образов, как ЛИ творил себя из образов выбранных, то именно этим они и занимались.