Домогаров играет тонко, нервно, пластично, вот он пьян — пил на наших глазах стопку за стопкой, язык начал заплетаться, но появляется Соня — и он спешит убраться с глаз, пробормотав: «Извините, я без галстука».

Второй «главный» участник спектакля — Соня, ее играет жена режиссера, Юлия Высоцкая. Играет на пределе возможного, ее дуэт с Домогаровым — самое сильное место в спектакле, его сердцевина. Нет, Михаил Львович Астров Соню «как женщину» не любит, его влечет красота, но как в ночном с нею разговоре раскрывается его душа, когда Соня «за компанию» выпивает первую в жизни стопку водки.

Соня у Высоцкой «работяга», тянущая на себе дом, нелепо завязанный платок прячет от всех ее волосы — а ведь именно красоту волос отмечает у нее Елена Андреевна. Прячет самое красивое? Показательная черта. В этом вся Соня. А красоту души увидит, увы, не всякий.

Дядя Ваня прекрасно и очень человечно сыгран Павлом Деревянко. Сыгран в трагикомическом ключе. Он печальный Пьеро, поздно осознавший, что жизнь прошла без любви, без радости и без счастья.

Его обвинения против Серебрякова кажутся слегка безумными, а сам он почти свихнувшимся — и тут вспоминаешь, что, когда эти же обвинения в лицо профессору бросал Смоктуновский, казалось, что он прав. Казалось, что профессор на самом деле не дал ему стать Шопенгауэром, Достоевским…

Правда, в спектакле и профессор другой — отчасти такой же комичный, как дядя Ваня. Александр Филлипенко играет эдакого «живчика», которому уже отказывает тело, но который еще не прочь попользоваться жизнью… за счет других.

Насколько я помню, фильм «Дядя Ваня» от земли не отрывался, мистических картин не содержал. В спектакле же есть два «видения» — в середине и в конце. Дядя Ваня в минуту прозрения видит свою умершую сестру — выходящую в белом, под чудесную мелодию виолончели (композитор Э. Артемьев).

И я подумала, что в пьесе у Чехова что-то подобное заложено. Астров говорит дяде Ване, что их положение безнадежно, но зато через двести лет их потомки будут счастливы и их, уже лежащих в гробах, «посетят видения». Соня в самом конце пьесы, утешая безутешного дядю, говорит, что после их смерти Бог сжалится над ними — и они увидят «жизнь прекрасную, прелестную». Тоже своего рода видение.

Странно, что в юности я не понимала всей трагичности и катастрофической безысходности такого конца. «Небо в алмазах» и «отдых» ожидают героев только после смерти. Да и ожидают ли? У Кончаловского проблематичность подобной концовки подчеркивается еще и открытым финалом. Соня — Юлия Высоцкая — становится на колени и вопрошает: «Мы отдохнем?» — у Господа? у зрителей? у самой себя?