Тот третий: поэт как дурак, сторонний наблюдатель, выживший

Изображение высокопоставленных дураков – как правило, царских – было устойчивым советским поджанром, уходящим корнями в русский фольклор, но также легко распространявшимся на безумных чиновников и слабоумных царей[402]. Кржижановский понимал людей, которые из предосторожности, безысходности или желания, чтобы их оставили в покое, разыгрывали из себя дураков. В одной из историй в «Клубе убийц букв» (1926) фигурирует полусвященнослужитель-полушут, который появляется то в сутане, то в дурацком колпаке, в зависимости от того, какую работу ему предстоит выполнить. Для Кржижановского «быть дураком» означало быть своего рода героем: вне системы, предельно честным, бесполым, беспомощным, непритязательным, бесталанным, как правило, белой вороной. Безымянный «Третий» относится к этому типу героев. Отрываясь от пушкинского стихотворения о Клеопатре и переносясь в древнюю египетскую провинцию Римской империи, Кржижановский первым делом превращает Третьего в ужасного поэта. Плохие стихи, как легко догадаться, обладают собственным ценностным зарядом. Их сила животворна, но на фарсовый манер. Дураки могут менять обличье и прятаться по углам, трещинам и щелям. Будучи посмешищем, Третий одновременно является и выразителем общей тенденции. В конце концов каждый в этой широко раскинувшейся империи превращается в дурака.

Однако «Тот третий» – нечто большее, чем «дурацкий» финал стихотворения о Клеопатре, на котором обрываются оставшиеся неоконченными «Египетские ночи» Пушкина. Ранее поэты и критики уже делали попытки решить благочестивую задачу – завершить то, что было не завершено Пушкиным. Кржижановский ставил перед собой цель одновременно и более высокую, и более приземленную: он стремился полностью развенчать миф о Клеопатре, сложившийся в эпоху символизма. Этот миф, питаемый Шекспиром и Пушкиным, на английском языке был развеян в 1898 году во второй «пьесе для пуритан» Бернарда Шоу – «Цезаре и Клеопатре», той самой, мотивы которой Таиров использовал для постановки «Египетских ночей», осуществленной в 1934 году. Впоследствии Кржижановский, соблюдая должный такт по отношению к своему покровителю Таирову, заметил по поводу этого сочетания, что не считает его особенно удачным («Забытый Шекспир», 1937 [СК 4: 302–322]). Возможно, именно по этой причине он и вдохновился на создание собственного гибрида – или, скорее, вычеркнуть серьезную, в духе Шекспира, трагедию из канонической истории о Клеопатре в пользу задорной непочтительности Шоу (и юного Пушкина). В четырех действиях и четырнадцати сценах «Того третьего» Кржижановский создает новый контекст для лирического стихотворения Пушкина о Клеопатре и соответствующих персонажей. Он инсценирует пушкинскую «Клеопатру» в реалистической манере, а не в романтической или символистской, на фоне разваливающегося второго триумвирата и неуклюжих действий римской тайной полиции. Обобщая содержание этого тома, я выделю несколько эпизодов из двух трагикомических «театров военных действий», которые ведутся в этой очень смешной, пугающей и исключительно горькой пьесе.