Прежде всего, в «Том третьем» Кржижановский воюет с мифом, пронизывающим все варианты стихотворения Пушкина о Клеопатре и связывающим бессмертную царственную красоту с бессмертными возвышенными стихами. Авторитет пушкинского образа Клеопатры был непререкаем для русских поэтов. Но как быть, если поэт – плохой и не состоянии обессмертить кого бы то ни было или что бы то ни было посредством своих стихов; как быть, если измотанная, достигшая среднего возраста Клеопатра утратила свои чары? Наивная плохая поэзия всегда комична; то же можно сказать о стареющем теле. Кржижановский разрабатывает темы искушения и долга в духе прагматического скепсиса, как это сделали бы commedia dell’arte, средневековый балаган или сэр Джон Фальстаф с наполненными вином «пустыми» ножнами, окажись он на английском поле брани. Чтобы упрочить преобладающие контексты в «Том третьем», Кржижановский вновь обратился к опыту, полученному им при адаптации «Онегина», заимствуя из других сочинений Пушкина, прежде всего его прозы и диалогов, свободных от завораживающего авторитета поэзии (в конце концов, Третий – всего лишь плохой поэт). К числу этих прозаических источников относится датируемый 1835 годом пушкинский фрагмент «Мы проводили вечер на даче у княгини Д.». Княгиня Д. проявляет интерес к вызову Клеопатры. Ее гости сравнивают его с дуэлью в защиту чести. Но при чем здесь честь, особенно если женщина не питает к вам ответной любви? Неужели спасти жизнь после заключения опрометчивого пари более глупо, чем позволить какому-то забияке оскорбить вас, после чего честь обязывает вас «подставить лоб под его пулю»? Свидетельствует ли такой результат о чести и мужестве, или это просто глупое позерство и пустая растрата жизни? Откликаясь на эти рассуждения, содержащиеся в прозаическом отрывке Пушкина, Кржижановский получает возможность испытать миф о Клеопатре с нравственной точки зрения, выйдя за пределы дразнящей игры секса и смерти: показать заложенную в нем серьезную глупость и связать смертельный вызов с дуэлью. В память о безвременной и насильственной смерти Пушкина нас просят поразмышлять о Петербурге как о наследнике древней Александрии. В этом отношении Кржижановский проявляет себя как тонкий исследователь потаенных тревог Пушкина – но, что характерно, выражает их с помощью антигероев комедии, а не приемов мелодрамы и не трагического катарсиса.

Гости княгини Д. рассуждают о том, можно ли объяснить смертельное пари только жестокостью древнего мира, или же подобные добровольцы существуют и в наши дни. Как это выяснить? Клеопатра имела «всевозможные способы заставить должников своих расплатиться» – пытки, тайную полицию, шпионов, – но в девятнадцатом веке в нашем распоряжении есть только слово чести, которое дает человек, обещая застрелиться на следующий день. Более того, возражает один скептик, «он на другой день уедет в чужие края, а она останется в дурах». Да, отвечают ему, он и в самом деле может бежать, если хочет «остаться навек бесчестным в глазах той, которую любит». Кржижановский подхватывает эту реплику (отодвигая в сторону пытки и шпионов) и сосредоточивается на «беглом должнике», который уехал «в чужие края», оставив свою даму «в дурах». В соответствии с правилами его нового жанра беглец тоже поступает как дурак. Сексуальное влечение, увядающая красота и личное достоинство – легкие мишени для насмешки, но в пьесе сатирическому осмеянию подвергаются не все ценности. В конце «Того третьего» тема бессмертия поэзии вновь, как это всегда было у Пушкина, становится всеохватной и вечно серьезной.