Итак, XX век зашел в освобождении завистливого человека и в превращении зависти в абстрактный социальный принцип дальше, чем любое другое общество с первобытных времен, потому что он всерьез воспринял несколько идеологий, чьим источником является зависть, которая в свою очередь питается их энергией ровно в той степени, в какой они возбуждают ложные надежды на построение в конечном счете свободного от зависти общества. Кроме того, в XX в. впервые в истории некоторые общества разбогатели настолько, что у них появилась иллюзия, будто они могут позволить себе роскошь купить расположение завистников за все более высокую плату.

Сочувствие к мятежнику

Сочувствие к мятежнику

Согласно Шелеру, мстительные чувства предполагают некоторую эмпатию между тем, кому нанесен ущерб, и тем, кто его нанес. Поэтому колоссальный взрыв рессентимента по отношению к аристократии и всему, что связано с ее образом жизни, произошедший во время Французской революции, был бы «совершенно невообразим, если бы четыре пятых номинальных аристократов не были бы перемешаны с буржуа, поскольку буржуа, покупая имения аристократов, приобретали вместе с ними имена и титулы бывших владельцев, и в то же самое время браки с буржуа из-за денег портили благородную кровь. Только это новое ощущение равенства с правящим классом могло вызвать у мятежников рессентимент такой интенсивности»[405].

Шелер строит на основании этой догадки о накопившемся чувстве бессилия и новом чувстве настоящего равенства теорию революционной жажды мести и рессентимента. Он утверждает, что «чем больше различия между правовым статусом, все равно – политико-конституционным или установленным обычаем, – и публичным авторитетом социальных групп, с одной стороны, и их реальным положением относительно власти – с другой, тем больше накапливается этого эмоционального динамита. И это зависит не от наличия одного из этих факторов, а от различий между ними. При такой демократии, которая является не только политической, но и социальной, а также стремящейся к имущественному равенству, социальный рессентимент в любом случае был бы невелик. Но он также был бы – и действительно был – невелик, например, при кастовом социальном устройстве вроде существовавшего в Индии или при жестко структурированном классовом устройстве. Следовательно, максимальный рессентимент должен существовать в обществе, где, как у нас [в Германии 1919 г.], почти равные политические и иные права, а также открыто признанное формальное социальное равенство сочетаются с огромными различиями в реальной власти, реальном богатстве и реальном образовании: где каждый имеет «право» сравнивать себя с любым другим, но «в реальности не может этого сделать». Здесь – за вычетом всего, что связано с индивидуальным опытом и особенностями характера, – сама социальная структура не может не обеспечивать огромного накопления рессентимента в обществе»[406].