Но те, кто капитулировал перед завистью, не учли двух важнейших факторов. Во-первых, для нормального функционирования любой большой группы людей не в меньшей степени требуется ограничить зависть, чем учесть фактор завистливого человека. Во-вторых, в принципе невозможно создать стабильное политическое общество так, чтобы в нем не было ни завистливых людей, ни людей, испытывающих угрызения социальной совести.

Представитель примитивного народа смиряется со злобой соплеменников, чью зависть он включает в свою картину мира в качестве существенного фактора. Он не в состоянии поверить в благую природу человека и не нуждается в этом. Для него другой – это всегда завистливый враг, и, вероятно, это еще более верно для близких родственников. Его собственное неравенство по сравнению с другими (хотя нам оно может показаться весьма скромным) не составляет для примитивного человека особой проблемы, поскольку зависть других неизбежна. Оно может быть причиной для страха, однако совершенно невозможно, чтобы у примитивных народов возникали проблемы из-за того, что неравенство с другими людьми и их зависть порождали у человека муки совести в современном смысле слова, такие, которые можно было бы использовать в социальных и политических целях[532].

По-другому, начиная с середины XVIII в., обстояло дело с чувствительными европейцами и американцами (западными людьми), постепенно терявшими самообладание перед лицом зависти других. Можно было бы исследовать вопрос о том, способствовал ли рост страха перед завистью социальной дестратификации, начавшейся после Французской революции, или же страх стать мишенью зависти увеличился в результате социальных перестановок и разрушения иерархии, законность которой до той поры никто не ставил под сомнение. В чем бы ни состояла причина, в последние 200 лет потребность верить в благую природу человека вне зависимости от общества, которое портит ее, только росла. Однако, если мы поверим в возможность существования абсолютно благого, доброжелательного и независтливого человека, мы должны также настаивать и на эгалитарной утопии, на идее равенства, все больше понимаемой в качестве исторической миссии: под завистливыми взглядами наших современников и соседей мы стремимся создать для себя успокоительное алиби, пусть даже состоящее исключительно в поддержке – иногда идеологической и политической, иногда наивной, сентиментальной и притворной – будущей программы, обещающей построить общество совершенно равных людей, или, другими словами, общину, где в силу всеобщего равенства устранена зависть. Как мы видели, это невозможно, потому что способность и потребность завидовать являются неотъемлемыми свойствами человека. В обществе, в котором никому не нужно бояться ничьей зависти, не могло бы существовать норм социального контроля, необходимых для его существования в качестве общества. То, что почти полное равенство не приводит к устранению взаимной зависти, совершенно очевидно, если обратиться к более простым культурам. Кроме того, психология развития доказала необоснованность надежды на построение общества, в котором никто не будет страдать от зависти[533].