Вечером перед отъездом она в последний раз взломала монетоприемник газового счетчика и купила у мороженщика кучу шоколадок. Она выложила перед Шагги всю свою старую одежду, и они встали на колени чуть не вплотную друг к другу и решали, какие ее прежние версии забрать с собой, а какие – оставить позади.
– Такие вещи уже не носят, – сказал Шагги, глядя на нее в черном пушистом джемпере из пряжи, ощетинившейся триллионом длинных ресничек.
Она откусила кусочек от мятной шоколадки.
– А если с пояском? – Она прижала руки к своей затянутой талии.
Шагги залез к ней под джемпер, отстегнул два плечика, вытащил их. Она вдруг перестала быть суровой, стала мягче, моложе на вид. Он прищурился.
– Если бы ты носила джинсы, тогда, может, это смотрелось бы лучше.
Он подложил плечики в свой собственный школьный джемпер, и его плечи поднялись к самой челюсти.
Ее лицо сморщилось.
– Хер там. Я слишком стара для джинсов. В них теперь все, что ни надень, выглядит вульгарно.
Шагги наклонился, взял шерстяную юбку-трапецию цвета пожухлого вереска. Она сидела на ней в обтяжку, но не слишком. Он никогда не видел мать в этой юбке.
– Мне нравится, – сказал Шагги.
Агнес задумалась. Она подергала туда-сюда застежку, словно проверяя, работает ли молния, потом отложила юбку в сторону.
– Нет, не хочу быть
– Тебе было бы удобно.
Его мать легла на ковер, тяжело вздохнув. Потом повернулась и смерила его взглядом.
– Так кем ты хочешь быть, когда мы переедем?
Он пожал плечами.
– Не знаю. Был все время слишком занят – волновался за тебя.
– Бог ты мой, да ты сама мать Тереза. – У Агнес на лице появилось раздраженное выражение. Она приподнялась на локте и отхлебнула лагера. Нахмурилась, глядя на облачный рисунок в кружке, образующийся на поверхности ее пива. – Слушай, когда мы переедем в квартиру, я брошу пить, обещаю.