Автобус продолжал урчать. Судостроительные верфи Клайда умерли. Широкая река стихла и опустела, если не считать одинокого лодочника в его лодочке[163]. Светоотражательные полоски на его плаще сквозь муть непреходящего мелкого дождя горели ярко, как алмазы. Все слышали про этого человека, он всегда присутствовал на первой полосе газеты «Глазговец». Как и его отец, этот человек, не давая себе отдыха, патрулировал Клайд. Он спасал тех стариков, которые, напившись, падали в реку с Глазго-Грин. В другие времена он доставал тела тех, кто не хотел, чтобы их спасали – тех, кто падал в воду молча, намеренно, перепрыгивая в солоноватые объятия Клайда через перила моста.

Шагги вышел из автобуса за Центральным вокзалом. Даже под слоем грязи и голубиного помета клепаные стеклянные арки вокзала все еще выглядели надменно и величаво. Стеклянная масса вокзала мостом пересекала Арджайл-стрит, отчего широкая улица внизу превращалась в темный туннель. Под нависающей над улицей частью конструкции находились забегаловки, ярко освещенные лавки с уцененными джинсами, паб без окон, открывавшийся ни свет ни заря по утрам, а к ланчу наполнявшийся сигаретным дымом. Шагги остановился перед пекарней. Внутри ярко горели печи, распространяя тепло, и воздух делался сладковатым от дешевой сахарной пудры и белого хлеба.

Иногда он просто стоял здесь, мог битый час притворяться, что ждет автобуса, а на самом деле всего лишь согревался сладкой мечтой из форточки. В один из своих приходов сюда он поймал себя на том, что косит глаза на стоянку такси на другой стороне. Он чуть приседал, подгибая колени, пытался разглядеть лица водителей и не сразу понял, на что он надеется. Устыдившись, он быстро распрямился и поспешил прочь.

Шагги зашел в пекарню. Увидел офисных девиц в длинной очереди за горячей выпечкой. Он стоял и терпеливо ждал, слегка прикрыв веки в сладковатом тепле. Розовощекая продавщица поскребла на затылке сеточку для волос, он попросил у нее два клубничных пирожных. Она стала укладывать пирожные в бумажный пакет, а глянцево-красный джем начал размазываться и прилипать к бумаге.

– Извините, миссис, не могли бы вы положить их для меня в коробочку?

– Коробочки для тортов, сынок, – категорически сказала она, скучающе двигая челюстью.

Шагги накрутил на палец пятифунтовую купюру. Жалованье ему полагалось только на следующей неделе, но он сказал:

– О’кей, тогда я возьму четыре пирожных, пожалуйста. Это подарок.

Женщина фыркнула, но злобы в ней не было.

– Так и нужно было сказать, Казанова. Я же не знала, что обслуживаю последнего из крупных мотов.