Этим утром он взял длинноногого олененка, осторожно покрутил в руке. Про скол на левом ухе он знал, но теперь, присмотревшись внимательнее, увидел, что краска сходит с его ресниц, а на боку стираются белые пятнышки. Это разозлило его. Он всегда был так аккуратен с фигурками. Всегда старался изо всех сил.

Шагги сжимал фигурку, пока костяшки пальцев у него не побелели. Олененок продолжал улыбаться своей безмятежной улыбкой. Он нажал на изящную переднюю ножку, сначала легонько, потом стал давить все сильнее и сильнее, пока фарфор не треснул. Фигурка, ломаясь, издала ужасный, скрежещущий, щелкающий звук. Он долгое время стоял, не дыша. Под глянцевым блеском фарфора была грубая известковая керамика. Он провел пальцем по острой кромке разлома. Потом бездумно принялся давить сильнее и сильнее, пока не обломал оставшиеся ножки. Шагги посмотрел на обломки, лежащие на его ладони, понял, что ему больше невыносимо видеть это, и бросил разломанную фигурку в пространство между изголовьем кровати и стеной. Потом быстро взял свою куртку и пакет с рыбными консервами, которые купил у Килфизера, и, заперев дверь своей комнаты, вышел под живительный дождь.

Шагги словно в полусне двигался в сторону главной дороги. Несмотря на дождь, пакистанцы деловито выставляли на улицу из своих магазинов ящики с коричневыми овощами. Из видеопроката болливудских фильмов доносилась громкая скрежещущая музыка, а его окна пестрели яркими плакатами с изображениями темнокожих мужчин, экстатически обнимающих волооких женщин. Он остановился на секунду, чтобы разглядеть их получше, потом, никем не замеченный, прошел мимо.

Он сел в оранжевый городской автобус, и водитель с громким щелчком прокомпостировал ему длинный белый билет, детский – за полцены. Он поднялся на второй этаж и устроился на одном из последних сухих мест. Автобус полз вместе с медленным автомобильным потоком, но Шагги было все равно. Он протер запотевшее стекло и принялся смотреть на город за окном. Автобус затрясло – он свернул в заброшенный квартал справа. На земле под дождем лежали фронтоны полуразрушенных домов. Над грудами мусора смущенно возвышались оголенные ярко раскрашенные гостиные и обклеенные обоями коридоры. В одном из задних дворов все еще оставалась натянутая между двумя самодельными шестами веревка с кичливо полощущимся на ней чистым бельем. В другом дворе счастливые детишки пинали мяч среди снесенных до основания домов.

Автобус, урча, переехал на другой берег Клайда. В воде отражалась серая громада крана Финньестон[162], одиноко и бессмысленно возвышающегося над водой. Шагги снова протер запотевающее окно и задумался о Кэтрин. Его мысли всегда обращались к ней, когда он видел ржавеющие краны. Она не приехала на похороны Агнес. Она сказала Лику, который потом передал Шагги, что хочет помнить мать такой, какой та была в лучшие свои времена. Что ей не пойдет на пользу увидеть, до чего пьянство довело мать. И теперь, глядя на краны, Шагги понял, что больше не может четко представить себе лицо Кэтрин. Он спрашивал себя, а что видит Кэтрин, когда вспоминает их маму. Может быть, она видит только приятное.