Мы уже вышли на улицу, когда я это сказала.

Мама резко остановилась, явно пораженная:

— Умоляю, не говори так.

— Ты удивлена, что у меня такие мысли? — спросила я. — Ты ожидала чего-то другого?

Она взяла меня за руки и прижала их к своей груди:

— Первой моей мыслью, когда я услышала, что ты в больнице после взрыва бомбы, было: весь мой мир летит в тартарары. Я не вылетела сразу же в Дублин по единственной причине — твой отец мне это запретил. Он считал, учитывая наши прежние отношения, что я своим появлением только сделаю тебе хуже. Не надо было мне уступать. Я должна была настоять на своем. В этом моя ошибка. А еще более ужасная ошибка — когда я пригласила того врача. Да-да, знаю, это я уже говорила. Но что я еще могу сказать? Только одно: сейчас мне стыдно за этот поступок. Так что я понимаю, почему тебе сейчас трудно быть рядом со мной. Но прошу, пообещай мне, что не сделаешь с собой ничего страшного.

— Я ничего не могу обещать — могу только сказать, что пока у меня есть сильное желание остаться здесь. Среди живых. А сверх того…

Я не закончила фразу. Мама, надо отдать ей должное, не стала вдаваться в подробности. Но, проводив меня до остановки автобуса на углу Семьдесят девятой и Третьей улиц, она обняла меня за плечи:

— Дай мне шанс все исправить, Элис. Я понимаю, мне самой надо исправиться, стать мудрее. Ты можешь держать дистанцию, если тебе так легче, но умоляю, не отворачивайся от меня совсем.

Как я отреагировала? Наклонилась и коротко чмокнула ее в щеку:

— Спасибо за хороший день.

Ее глаза снова наполнились слезами.

— Я всегда буду тебя ждать. — У нее задрожал голос. — Не пропадай.

— Хорошо.

Я села в автобус. Двери закрылись за мной. Автобус тронулся с места.

На другой день, возвращаясь в Берлингтон на «Грейхаунде», я размышляла обо всем, что свалилось на маму. Я чувствовала ее одиночество и страх, которые подвигли ее на такое решение. Она не могла больше прятаться и обманывать себя, прикрываясь неудачным браком. Я не знала, получится ли у нас каким-то образом преобразовать наши отношения, переступив через вину и страх. В том, что она ушла от отца из-за очередной измены, я ее не винила. Но, положа руку на сердце, не могла винить и отца. Я даже порадовалась, что они наконец покончили со своей долгой, беспокойной и с самого начала несчастливой совместной жизнью. Но понимала также, что не готова в ближайшее время сокращать дистанцию между нами. Такую же дистанцию, какую я держала и со всеми остальными.

Убедить себя в том, что ты чего-то сто́ишь, — самая сложная в мире задача, когда все, что тебя окружает, кричит об обратном. Я знала, что, как и в случае со всем остальным человечеством, мою личность во многом определяла среда, в которой я росла и воспитывалась, — в моем случае крайне неудачная модель отношений. И это вызывало новый вопрос: может ли вообще семья быть чем-то иным, кроме как хранилищем затаенных обид, досады, персональной вражды и общих несчастий? Почему же нам вечно твердили, что счастье — а особенно если оно общее у родителей и детей, братьев и сестер, а также у созданных ими новых семей — это великий идеал, к которому все мы должны стремиться? Семейные ценности были темным делом, хотя время от времени возникали и проблески света.