— Это ты сейчас так говоришь. Но, пожалуйста, не возражай, просто послушай меня: когда-нибудь у тебя будут дети, и в какой-то момент ты поймешь, что все делала неправильно, что они невинны, а ты своими безобразными выходками только все испортила и помогла им стать хуже, а потом всю оставшуюся жизнь будешь сожалеть обо всем, что наделала… Семья — это дерьмо, а дерьмо — это семья. И если это мой способ просить прощения…

Я сидела рядом с мамой, у меня шла кругом голова. Загасив сигарету, я тут же закурила следующую:

— Я могу простить дерьмо. Я забыть его не могу. Как мне с этим быть, мам?

Она подняла на меня широко раскрытые глаза:

— Ты серьезно думаешь, что у меня есть на это ответ?

Мама попробовала уговорить меня остаться, побыть у нее «хоть сегодня до вечера», но я сказала, что возвращаюсь к Дункану. Я знала, что могу выдержать в ее присутствии только недолгое время, на большее меня не хватит. К ее чести, всю оставшуюся часть нашего позднего завтрака она обсуждала мои дела. То, как успешно я справляюсь с учебой, ее впечатлило.

— Учитывая все потрясения, которые ты пережила, нужно сказать, это твоя большая заслуга.

В ответ я чуть не закричала в голос: Пойми ты, то, что я пережила, ни в какое сравнение не идет с тем, что я должна переживать сейчас, постоянно, изо дня в день.

Но оставила эти комментарии при себе. После событий в Дублине не прошло и года. Я понимала, что мое душевное равновесие еще очень хрупко. Но понимала также, что выбора у меня нет — только как-то барахтаться в волнах неустроенности и тоски, которая на меня нападала почти ежедневно. Мы поговорили о миссис Коэн. Обсудили Карли, которая, сдав своих бывших соратников из «Черных пантер» и так выторговав себе свободу, училась теперь в Университете Лос-Анджелеса (маме были известны все подробности: «Я не буду удивлена, если эта деструктивная мелкая сучка сделает крутой поворот на сто восемьдесят градусов и как ни в чем не бывало вступит в университетский женский клуб»). Мы обсудили «Челюсти», нашумевший фильм того лета, который обе успели посмотреть.

— Вот эта акула на экране, — сказала я ей, — и есть очень точный образ той тоски, с которой я сейчас сражаюсь. Она кружит вокруг, угрожающая, зловещая. А потом атакует и отхватывает кусочек меня, но все же позволяет как-то жить дальше. В определенном смысле это сомнительное благо, потому что в глубине души я уже не хочу здесь оставаться. Попробуй это понять.