Подобное радикальное отношение к морали и праву характерно не только для «философии жизни» (в лице того же Ницше), но и для некоторых представителей экзистенциализма (признающих, например, личное право на кровную месть, но отвергающих государственное правосудие). Шестов наследует обе эти традиции – далеко не аксиоматические и неоспоримые.

Исходя из вышеизложенных представлений, Л. Шестов отвергает героическую жертвенность, сам феномен героизма. Никакие общезначимые идеалы, заявляет он, не достойны того, чтобы ради их осуществления на алтарь приносилась индивидуальная человеческая жизнь. – Совершенно ясно, что эти положения амбивалентны: в отношении одних идеалов (ложных, антигуманных) они справедливы, в отношении других (подлинно гуманистических) – нет. – Поскольку у самого философа никакого разграничения нет, комментаторы тактично «подправляют» высказанную им точку зрения в сторону приемлемого позитива.

Антропологический идеал Шестова, это, как уже говорилось, не ницшевский Сверхчеловек с неукротимой волей к власти, а просто человек, отличающийся от своего окружения высшей мерой неудачливости, несчастья, обделённости судьбой, ну и, само собой, безмерностью страданий. Его удел – «подполье», где доминируют такие глубинные черты человеческой натуры, как крайний индивидуализм и эгоцентризм.

Ярким подтверждением сказанного может служить, на мой взгляд, статья Шестова «“Юлий Цезарь” Шекспира», помещённая в виде приложения к философскому манифесту мыслителя – книге «Апофеоз беспочвенности» (1905). Позволю себе процитировать то место из этой статьи, которое представляет собой вольную авторскую интерпретацию образа Антония (и одновременно – панегирик ему). «…Его (Антония. – В. К.) фигура очерчена бесподобно, его речи сплошь до последнего слова – перлы художественного творчества. Но что поразительнее всего: у читателя остаётся впечатление, что Шекспир на время из-за Антония забывает своего Брута. Антоний близок поэту, он им невольно любуется и прощает ему всё, даже его изменническую политику с Брутом. А ведь Антоний так же далёк от автономной морали, как и Цезарь, – пожалуй, ещё дальше… Для него нормы не существуют. Он ничем не связан и боится только силы. Это великолепный образчик смелого, красивого и хитрого хищника. Пока Брут силён, Антоний угодливо склоняет пред ним колени. Но Брут отвернулся, опасный момент прошёл, и хищник, почуяв себя на воле, одним ловким, красивым и свободным прыжком бросается на своего укротителя: из-за угла, из кустов, коварно, лживо, не считаясь ни с благодарностью, ни с иными высокими чувствами и правилами. Но в каждом его движении нас невольно поражает доверяющая себе, непокорная, не признающая над собой чуждых законов, самодержавная жизнь…Конечно, и хищник не всегда верно рассчитывает: там, где он надеется на победу, его ждёт нередко поражение. Но погибнуть в борьбе за своё право всё же не так страшно, как признать себя бесправным существом, наёмником – хотя бы морали»[281].