Альтернативность двух обозначенных позиций в вопросе о трагизме XX столетия – поверхностной, субъективистской, вульгаризаторской, с одной стороны, и саморефлексивной, «раздумчивой», ведущей к полноте смысла и полноценному нравственноэстетическому катарсису, с другой – кажется мне очевидной.

Наши мыслящие современники стремятся охватить, выразить всё катастрофическое содержание XX столетия единым словом, именем, формулой. «XX век – век величайших трагедий» – одно из первых наименований в этом ряду.

Рядом с этим определением есть еще одно: «Век масс». С. А. Левицкий, ученик и последователь Н. О. Лосского, в своей «Трагедии свободы» пишет: «Выход масс на авансцену истории, и в связи с этим пробуждение массовой психологии, столь легко переходящей в массовую психопатологию…» – вот еще один фактор, источник «трагедизации мировой истории»[438].

Нередко в аналогичном контексте можно услышать и третью «крылатую» формулу: «Век невиданной манипуляции массовым сознанием».

Между тремя приведенными обозначениями века ХХ-го, на первый взгдяд, мало общего, каждое как будто говорит только о своем. В действительности, все они взаимосвязаны и характеризуют одну и ту же сущность.

Сознание миллионов участников исторического процесса в наше время часто неадекватно объективному значению их собственных деяний. Я говорю о распаде, несоответствии друг другу объективно-трагического содержания событий, и характера, глубины их осознания и переживания субъектом (индивидуальным и социальным). И в этом состоит одна из характернейших граней трагизма, присущего XX веку.

Сам факт существования такого зазора создает возможности для односторонних, а то и откровенно тенденциозных интерпретаций исторических событий и соответствующих образов искусства. (Для управления общественным сознанием, манипулирования им). К этому причастны не только «верхи» и «низы», но и прослойка между ними – «интеллектуалы», интеллигенция. Рядом с идеологизмом «чистой воды» могут соседствовать и самые искренние заблуждения. Отличить одно от другого бывает не так-то просто.

Один такой пограничный эпизод имеет прямое отношение к трагическому чувству как компоненту общественного и художественного сознания (правда, взятому в ракурсе историческом, ретроспективном).

Не так давно, в дни 800-летнего юбилея «Слова о полку Игореве», который пришелся на 1985 год, специалист-литературовед опубликовал статью об этом поэтическом памятнике, в которой заявил: «…Встречающееся в литературе о «Слове» представление, что в нем изображена «трагедия» 1185 года, является обычной модернизацией памятника»[439]. Иначе говоря, для своего времени, т. е. XII века, «Слово» не имело и не могло иметь трагического пафоса и, соответственно, трагического резонанса. Аргументы? Во-первых, примитивная княжеско-дружинная публика явно не дотягивала, по мнению ученого-русиста, до уровня трагического восприятия. А во-вторых, Автор «Слова», сын феодального строя, хотя и печалился по поводу поражений и потерь русичей, но до степени потрясения не дошел, поскольку подлинным несчастьем тогда считалась только смерть князя. Князь Игорь же остался жив, следовательно… (см. выше).