Труд же оказался непомерным, вязнущим в бесконечности. Сошников скоро понял: как невозможна идеальная коллекция бабочек и всеобъемлющая коллекция марок, так же оказывалась невозможной идеальная коллекция родственников. Тот первый скромный кустик родства, который Сошников, кажется, окончательно расшифровал на одном писчем листке, вписав важнейшее недостающее имя: «Алексей Иванович Звонарюшкин», снимавшее с самого Игоря многопудовый груз, — этот кустик очень скоро перерос сам себя, расползся зарослями во все концы света. К первому листку справа приклеился второй, слева третий, потом четвертый, пятый…

Месяц прошел в ажиотажном увлечении: Игорь разговаривал с отцом и матерью, ходил в гости к родственникам, звонил в другие города, переписывался с теми, кто мог считаться его четырехкратными и пятикратными братьями, сестрами, дядьями, тетками, племянниками и даже внучатыми племянниками или троюродными прабабками. Часами просиживал в областном архиве, делал выписки из записей первых советских загсов и дореволюционных документов, встречался с незнакомыми и в общем-то совсем чужими людьми и заявлял им: я ваш брат.

То и дело приходилось подклеивать все новые листочки к полотну разрастающегося человечества — справа, слева, снизу, сверху, чтобы вписать новые кружочки и заполнить их мелькающими в толще времен судьбами. Ниточки бесчисленных связей все равно не вмещались, стремясь за окраины, количество кружочков исчислялось сотнями, а он не силился пересчитывать, потому что знал, что никакого фиксированного счета в этой лавине быть не может. Неизмеримая калька прошлого, настоящего и ненавязчиво прорисовывающегося будущего, со сплетающимися, путающимися, наслаивающимися друг на друга и одновременно разлетающимися в стороны испещренными мелкими записями кружочками, в каждом из которых проступал человеческий образ, через замысловатые родственные связи имевший отношение к самому Сошникову: то вдруг всплывало простодушное лицо земского чиновника, испуганно пялившегося со старого снимка, то вздымалась почтенная фигура усатого мельника в окружении пухлощекого семейства, то смутный образ арестанта-доходяги из тридцать седьмого. Один из родственников, не такой уж далекий, а всего-то в третьем колене, участвовал в команде пацифиста Сахарова в серьезнейшем всечеловеческом преступлении, связанном с изобретением водородных зарядов. А гремевшая десять лет назад на всю область чемпионка мира по велосипедному спорту обнаруживалась среди родни четвертого колена. Третий, протянувшийся в Россию родством через тифлисскую жену одного из двоюродных дядьев, был никто иной как легендарный революционер Камо. Четвертый — другим злодеем, за полгода ограбившим и убившим семерых мирных граждан, возвращавшихся домой после заводской получки. Пятая — заслуженным учителем из Анадыря. Шестая — детским врачом из Тель-Авива. Седьмой — Героем Социалистического труда. Восьмая — посудомойкой из Флориды. Девятый — аквалангистом-спасателем из Северодвинска. Десятый — директором драматического театра. Одиннадцатый — скинхедом. Двенадцатый, двоюродный брат скинхеда, — председателем армянского землячества. Тринадцатая — монголкой из Улан-Батора, после института вышедшей замуж за русского. Четырнадцатый — сельским трактористом, краснощеким, крепким, искренне полагавшим, что все братья и сестры, которые живут-существуют не так, как принято в его масляном, мясисто-молочном, хлевном мирке, просто дураки, инородцы, или вовсе инопланетяне.