Так что Адам и Ева и сопровождающая их нелепая сказка о разбегающихся во все стороны веточках человечества — у Еноха родился Ирад; Ирад родил Мехиаеля; Мехиаель родил Мафусала — слишком тускло все они смотрелись на фоне родственного человеческого варева, напоминавшего вовсе не дерево, развесившее мертвые корни, и даже не обволакивающую человеческий род паутину, а пульсирующий клубок из миллиардов перевязанных друг с другом нитей. К тому же Енох вообще мог никого не родить, если бы вместо подразумеваемой машины для размножения, которая покорным призраком сосуществовала рядом с ним, оказалась бы прыткая Дарья. Вот она, главная загадка этногенеза: женщина, плодовитый узел родственности, центр притяжения, вокруг которого сплеталось все человечество.

Однажды у кого-то из обнаружившихся новых родственников, взяв на руки совсем маленькую девочку, годик от роду, Сошников сказал непонятную тем людям, насторожившую их фразу, до непреложности которой сам он дозревал долгое время: «Представьте себе, у меня на коленях будущая мать всего человечества».

Народы двигались, переселялись, разделялись, сливались, изничтожались друг другом и дополнялись друг другом: братья — братьями, сестры — сестрами, братья — сестрами, сестры — братьями… И так до утраты смысла, до полного низведения в посмешище отдающих изрядной заносчивостью и глупостью абсурдных учений и мифов об этносах, расах, генеалогических коленах. Что же тогда твои личные рождение и смерть, таившиеся в этом клубке, и в чем та посильная лепта, которую ты обязан внести во вселенскую братскую мясорубку?

* * *

Сошников однажды подошел к редакционному компьютерщику, и тот всего за пару минут нашел нужный адрес. Этот адрес отпечатался в сознании, и уже никак нельзя было его оттуда вытравить. Так что время потекло вязкой субстанцией, сердце маялось и ныло. У этих ощущений обнаружилась особенность: со временем они не затухали, а, напротив, нарастали. Сошников просыпался ночью и видел перед собой в воздухе пропечатанную набухающую запись адреса, которая отразилась тогда на мониторе. За месяц он трижды приезжал по этому адресу, проходил под аркой во двор двух длинных девятиэтажек, стоявших углом друг к другу, намечал взглядом нужный подъезд, рассчитав, что именно там должна находиться «та» квартира. Но далее двинуться не смел, поворачивал назад. И сам же знал, что долго так продолжаться не может.

Как-то он застрял на работе допоздна. Возвращался в почти пустом трамвае. Трясся на задней площадке, прислонившись лбом к холодному вибрирующему стеклу. Освещенные фонарями залитые дождем улицы разворачивались прямоугольно перед взором. Взгляд скользил по окнам домов, по автомобилям, по чинным прохожим. Повернулся в вагон — в плохом освещении те же отрешенные спины, рассаженные редко, как в приближающейся к завершению шахматной партии: за полвека сросшиеся друг с другом король и королева в черных плащах; впереди — королева белых с кассовой сумкой на животе; диагонально друг к другу две толстые ладьи — в белом и черном; на светлом поле — молодой офицер и под ударом его взгляда — белогривая лошадка… Выматывающий день (полтора месяца Сошников работал в газете Земского и сильно уставал). Но теперь день кончался — закрывалось очередное колечко того, что мерещилось бесконечностью. И вдруг, как и в прошлые несколько раз, он опять вышел за две остановки до своей улицы.