Намедни он к Павле ходил картошки купить.

— Так не созрела еще, Клим Леонидович. Я вчера копнула — горох.

— Я на молодую и не рассчитывал. Я старую картошку прошу.

Пошли в погреб, что стоял через дорогу в саду. Он сказал : "Давай я полезу вниз". А Павла: "Нет, я сама. Картошка вся скукожилась и ростками оплелась. Очистить надо". — " Так я и очищу". — " Не найдете вы там ничего. Слева там для поросенка мелочь отложена, а крупная у меня рогожей прикрыта". Такой вот состоялся трепетный разговор. Кончилось дело тем, что в погреб полезли оба, он первый, Павла за ним. А потом она стала на лестнице юбку руками поддерживать, и с крутой лестницы прямо ему в руки упала. Тело крепкое, ладное, влажная шея блестит. За ведро картошки деньги брать отказалась категорически…

А тут вдруг он должен на какие‑то сомнительные драгоценности купить себе призрачную свободу и уехать в ненавистный город, опять искать работу, получать за нее копейки… Нет, и еще раз нет!

Утром опять вернулись к этой же теме. Лидия была необычайно деловой и четкой.

— Сейчас разговор не о том, согласен ты или не согласен отдавать бандитам теткины драгоценности. Главное — найти тех, с кем мы должны расплатиться. (Конечно, Фридмана тронуло это — "мы"). А одна я не найду. Искать негодяев надо вместе. Я приехала за тобой. Завтра же мы поедем в Москву.

— Нет!

И тогда она сказала про Дашу. У Лидии хватило ума не произнести слово "пропала". Она просто сказала, что Даша не живет в Приговом переулке, что она уволилась с работы, и где сейчас обитает — неизвестно. Фридман не поверил, он был уверен, что в Москве все как‑нибудь само собой объясниться, а тут вдруг появились новые вопросы.

Лидия вернулась в комнату, не удержалась, провела пальцем по пыльному экрану телевизора, хотела сесть, но передумала, стул тоже был пыльным. Дашину комнату она уже ненавидела.

— Шурика нет ни дома, ни на работе. Слушай, поедем ко мне. Я не могу здесь звонить, соседи шмыгают мимо и прислушиваются. У всех ушки на макушке. Поедем ко мне и оттуда позвоним.

— Сейчас, поедем…

Сказал, чтоб отвязалась, а сам продолжал топтаться в комнате, словно ждал, что мебель, щербатые чашки в шкафу, старые, стянутые аптекарской резинкой счета и засохшая корка в хлебнице сообщат ему что‑то важное, что он найдет зернышко в шелухе и мусоре. И нашел‑таки. Сдвинул хлебницу с места и обнаружил паспорт. Его оставила на столе перед отъездом за границу Варя, Даша сунула паспорт под хлебницу и забыла о его существовании.

Представьте теперь потрясение Фридмана, когда он понял, что его дочь ушла в свой загадочный мир без документов. Как всякому совку Фридману представлялось это совершенно недопустимым, советская гражданственность въелась в душу, как угольная пыль в легкие шахтера. Удивление перед беспечностью дочери было столь велико, что он даже не обратил внимания, что на фотографии у Даши была новая прическа, и вообще, зачем бы, кажется, ей менять фотографию в паспорте.