По воспоминаниям многих прихожан, служение с психически неуравновешенным отцом Стефаном было для отца Александра тяжелейшим испытанием. Мелочные придирки отца Стефана отравляли отцу Александру саму возможность погружения в службу, принося бескровную жертву во время литургического чина. Последние два года отец Стефан старался не пропустить ни одной службы отца Александра и находился на клиросе в то время, как отец Александр облачался в алтаре. Когда отец Александр подавал возглас из алтаря, то в этот момент в алтарь мог вбежать взбешенный отец Стефан и начать кричать, упрекая отца Александра в том, что он подал возглас, не надев поручи. Отец Александр, в поручах и епитрахили, вынужден был спокойно дожидаться, пока отец Стефан не выплеснет свое раздражение.

«Мы невольно сравнивали двух священников, — вспоминает Александр Зорин. — И результаты наших сравнений были неосторожны, если не сказать — бестактны. Например, проповеди отца Стефана мало кто слушал из москвичей, разговаривали, ходили по храму. Это обстоятельство не могло не уязвить оратора, который был старше чином и совершенно неконкурентоспособен. Или, например, в большие праздники выносили причастникам две чаши. Из одной окормлял отец Стефан, из второй — отец Александр. Почти весь приход тянулся ко второй чаше. И трудно, и стыдно было потом убеждать своих духовных сестер и братьев, что Христос в обеих чашах и что своим выбором мы вводим в соблазн настоятеля, а может быть, и ожесточаем его…»

А история с хором получила такое продолжение. «Конечно, ни бабушки, ни мы ничего за это пение не получали, — продолжает свой рассказ Ольга Ерохина, — И вдруг отец Стефан, который бывал на наших спевках и иногда сам их проводил, предлагает нам стать „правым“, платным хором, чтобы старушки, наши учителя, стали „левым“, не основным, любительским. Мы, конечно, отказались. И что же вышло в результате нашей деликатности? Отец Стефан нанял за деньги хор из Загорска, совершенно жуткий, с напыщенным оперным репертуаром, с резкими, как звук ножа по сковородке, визгливыми голосами, уж совсем это пение было не молитвенное, для нас, прихожан, просто искусительное. <…> Но и мы по-другому поступить не могли: это было бы вопиющей бестактностью по отношению к старушкам, нашим наставницам. Вот так и оказалось, что нашему молодежному хору из числа прихожан, приезжавших к отцу Александру, не нашлось места».

Характерен эпизод в Семхозе, описанный Владимиром Юликовым, зятем отца Александра, и относящийся к этому периоду: «Однажды я приехал вечером, как обычно, домой и поднимаюсь по лестнице. Там, в простеночке, шкаф и коробочка с медикаментами. Стоит отец Александр. Лампочка под потолком. Достает таблетку, смотрит, что написано на упаковке, и забрасывает в рот. Потом другую. На третий раз я говорю: „Батюшка!“ Он говорит: „Ничего-ничего, организм сам выберет“. С Наташей обсуждаем: „Вот, суставы у него распухли, — да и температура 40, оказывается, с лишним, он померил“. А он говорит: „Жалко, бутадион кончился“. Я на всю жизнь запомнил это лекарство. Потому что утром вскочил — у меня рабочий день начинался в 7.30. Я рванул с утра пораньше, прилетел на работу, отпросился. Тут же купил — я же на машине — несусь назад. Мимо Новой Деревни еду. Внутренний голос говорит: поезжай в церковь. А я думаю: а чего ж туда ехать, его ж там нет — 40 температура, это же раннее утро, ну, сколько часов прошло — не может он там быть. Фюйть — мимо Новой Деревни. В Семхоз прилетаю. Опять интуиция: я подъезжаю, еще ворота не открыл, чувствую — дома никого нет. Захожу в калитку, вижу Ангелину Петровну. Она говорит: „Володя! Вы бы ему сказали это! Наташа уехала на работу, он встал, оделся, вышел на крыльцо, — не видит, что я с раннего утра в огороде вожусь, — взял грабли и, опираясь на них, дошел до калитки. Поставил грабли, закрыл калитку и дальше так и пошел“. Ну, развернулся, сел в машину. Будний день, шоссе пустое, двадцать пять минут у меня заняла езда. Вхожу. Литургия кончилась, ясно, в храм что идти? — в домик! Захожу, батюшка сидит как ни в чем не бывало, с кем-то беседует за столом. И он мне сразу: „Вы привезли?“ Я протягиваю этот бутадион ему и говорю: „Но ведь 40 температура!“ Он говорит: „Но отец же Стефан болен“. А было известно, что отец Стефан уже две недели не служит (они же неделю один, неделю другой — в будние дни; в воскресенье вместе). А он служил две недели подряд, потому что у отца Стефана ОРЗ. Нельзя служить. Я говорю: „Да, но он две недели тому назад заболел, и у него ОРЗ“ (тогда всегда ОРЗ: давали такое заключение). А он говорит: „Да, но у него же больничный лист“. Но тут я уже не выдержал, и все присутствовавшие расхохотались тоже…»